Читать книгу "Начальник тишины. Повесть-притча для потерявших надежду - инок Всеволод (Филипьев)"

– Неонилл, ты заходи сейчас ко мне, чайку попьем. Я давеча из Москвы от благодетелей конфеты получила, вку-у-усные, – с материнской заботой пригласила монахиня Фекла.

– Спаси Господи, матушка, приду.

Через пятнадцать минут мать Фекла уже усаживала юную инокиню за крохотный столик, с трудом втиснутый между стеной кельи и широкой кроватью с толстой домашней периной.

– Садись, садись, деточка. Вот я тебя чайком индийским побалую. Он у меня с мятой, зверобоем и смородиновым листом перемешан. Такой вкусный, что с чашкой проглотишь! Да конфетки, конфетки бери. Не одну, больше…

После второй чашки чая, мать Фекла завела беседу:

– Неонилл, ты вот тут давеча звездами любовалась. Видела я, как ты им радовалась… как подружкам. Ты уж меня прости, грешную, может, искушаю, но это ведь нам, старым, здесь самое место грехи отмаливать. А ты‑то, миленькая, там свое не отрадовалась. Вот потому я и думаю, тебя звездочки, да всякие цветочки, да картиночки красивые интересуют. А ты в монастыре… Оно, конечно, про прошлое свое монашествующим рассказывать нежелательно, но ты мне ведь, что дочка. Как же ты, деточка, в монастырь‑то попала? Ты ведь мне никогда не рассказывала. Расскажи, а? Но только кратенько, без подробностей, – при этом было видно, что как раз подробности мать Феклу интересуют более всего.

Инокиня Неонилла, помолчав, смущенно ответила:

– Секрета тут особенного нет, хотя и не само собой это случилось. Ты уж, матушка, особенно никому не рассказывай…

– Обещаю, – с готовностью подхватила мать Фекла.

– Я ведь только духовнику, да игуменье об этом рассказывала, – сестра Неонилла вздохнула и перекрестилась. – Было мне пятнадцать лет и жила я с родителями в центре Москвы, на Белорусской. В том доме, где до перестройки магазин «Пионер» был. Я еще помню его, хоть и маленькая была. Там разные интересные игрушки продавали. Папа у меня – профессор, искусствовед, а мать художница. По утрам я обычно с собачкой нашей гуляла. Ее Таськой зовут, американский кокер-спаниель. Она и сейчас жива, хотя уже старенькой считается, а тогда почти щенком была. И вот как‑то утром, это в начале девяностых годов было, я отчего‑то проснулась раньше обычного. Не могу спать и все! А на часах – только четыре. Проснулась и думаю: пойду с Тасей погуляю. Любила я ее – страсть. Баловала всячески. Тихонько оделась, чтобы родителей не разбудить. Благо у нас квартира огромная, а родительская спальня в самом конце. Вышла. Сразу озябла. Только светало. Дошла до арки под домом и вдруг слышу: бах! Грохот и звон. Сразу гарью запахло. Я подумала – где‑то рядом бомба взорвалась. Но не война ведь! Вышла я через арку на улицу Горького, ну, на Тверскую, а он на меня бежит!

– Кто?! – ахнула мать Фекла.

– Взрыватель. Мафиозник какой‑то. Он у меня перед глазами и сейчас стоит: с развевающимися на ветру волосами и с такой штукой в руках, типа маленькой пушки. А за его спиной, на другой стороне улицы, фирменный спортивный магазин весь в клубах желтого дыма. Я поняла: это мой конец. Таська как взвизгнет, как ко мне прижмется. У меня слезы фонтаном. Родителей жалко стало… – инокиня Неонилла неожиданно замолчала.

– Ну, ну же? Что дальше‑то было? – не терпелось узнать монахине Фекле.

– Дальше? – задумчиво спросила сестра Неонилла. – Дальше, поверьте, матушка, я сама не знаю, почему внутри себя сказала: «Господи, если Ты меня жить оставишь, я в монастырь уйду». И твердо так, как будто я в церковной семье с детства выросла. А меня ведь что?.. Мама с папой в детстве покрестили, конечно. Но вера‑то у них какая была? Иконы Андрея Рублева, архитектура московских храмов, литературные памятники древней Руси. Вот и вся вера. В лучшем случае – христианское культуроведение. В храмы я больше, как в музей ходила. О причастии и исповеди даже и речи не было. А тут, откуда что взялось. «Уйду, – говорю, – в монастырь», и точка!

– Так и ушла?

– Нет, матушка, – потупила взор инокиня. – Не ушла. Парень этот на мгновение передо мной застыл, а потом бежать бросился, больше я его не видела. Я полетела домой. Сердце колотится, как цирковой заяц в бубен бьет. Прибежала. На родителях лица нет. Они от взрыва проснулись, смотрят, а меня дома нету. Что только не передумали за эти минуты. Меня увидели, сразу все поняли. Мама… моя нежная мамочка, как залепила мне со всего размаха оплеуху, а потом давай меня обнимать, и рыдает. Истерика у нее началась. Отец молчит, тоже весь трясется, и валерьянку глотает, таблетку за таблеткой. Я им все рассказала, и они мне крепко-накрепко наказали молчать о том, что видела. Так я и сделала. Только днем в храм пошла, за того парня свечу поставить. У нас рядом с домом тогда подворье Валаамского монастыря открыли в бывшей поликлинике. Вот туда я и пошла. А потом… Потом время побежало. Все сглаживаться стало, утихать. У меня, честно говоря, даже и мысли никогда не было всерьез о своем обете задуматься. Все у меня славно складывалась. Поступила в институт, на искусствоведческий факультет. В день рождения, на восемнадцатилетие, мне родители машину подарили. Я паинькой-девочкой была. Об учебе, о карьере будущей думала больше, чем о мальчиках. В девятнадцать лет мне достойного жениха нашли среди папиных знакомых. Тоже искусствовед, Аркадий Ионович. Не богатый, но преданный. И все у нас гладко было. Полюбила я его, хотя, может быть, уважала больше. Только за день, представляешь, мать Фекла, за один день до свадьбы такое выяснилось!

– Что?!

– Случайно, через общих знакомых, отец узнал, что этот самый Аркадий Ионович, добропорядочный, культурный, обходительный человек, оказался ужаснейшим лжецом! У него, оказывается, две семьи уже было, и в каждой по ребенку. А он паспорта менял, и концы в воду. А чтобы мы со временем правду не узнали, он еще и наврал, что мать у него умерла. Представляешь, такое на мать сказать!? А нам сказки рассказывал, что никогда женат не был, что о такой, как я, всю жизнь мечтал и так далее. Мама его, как выяснилось, не умирала вовсе, а преспокойненько в Воронеже жила. Этот горе-жених как раз к нам домой приехал благословение родительское просить. Я еще ничего не знала. Встали мы с ним на колени перед родителями. А они и говорят мне: «Вставай с колен, Надя». Меня Надей в миру звали. У меня как что‑то оборвалось внутри. Встаю. А они и говорят, что Аркадий Ионович такой‑то и такой‑то, а потом спрашивают меня: «Хочешь ты за такого человека замуж идти?». Я как закричу: «А откуда вы все это про него знаете?!». А они у моего горе-жениха спрашивают: «Правда то, что мы говорим, или нет?». Тут он мог бы запираться, но он рот открыл, глазами хлопает и противным таким, заискивающим голоском отвечает: «Правда… Но я сейчас все объясню». Мне горько-горько стало, и я в свою комнату побежала. Голова у меня, как ватой набита, бегу, ничего не соображаю. Мать за мной: «Доченька, только глупостей не делай!». Вбежала я в комнату и сразу взглядом с рублевским Спасом встретилась. Он спокойный такой, мирный-мирный, добрый, как сама тишина… И тут меня осенило: «Обет, – думаю, – обет‑то я дала в монастырь уйти, а не выполнила. Вот и наказание!». Потом, правда, поняла я, что не наказание это вовсе никакое, а милость Божия. Отвел Господь от беды. Если бы я с этим Аркадием Ионовичем расписалась да повенчалась, вот было бы наказание! А так… – сестра Неонилла незаметно смахнула рукой навернувшуюся слезу, – отделалась легким испугом. Тогда уж я всерьез начала в церковь ходить. Но и опять в монастырь наш не сразу попала. Пожила я в больших монастырях, посмотрела… Два раза домой возвращалась. Верно преподобный Паисий Величковский писал: «Не стремитесь жить в больших и славных обителях». Почти до отчаяния дошла. Родители меня и так с горем пополам в монастырь отпустили, а тут, когда увидели, что я все время домой возвращаюсь, стали снова на замужество намекать. Я в ужасе: мне и в миру жизни нет, и в монастыре. Что делать? Промытарствовала я так два года. А тут один инок на Валаамском подворье мне говорит: «У тебя потому с монастырем ничего не получается, что искать‑то нужно не монастырь, не стены, а духовного наставника. Это самый главный вопрос, и не только монашеской, но и вообще христианской жизни. Есть, – говорит, – одна замечательная игуменья, мать Антония. Она лет двадцать в Киеве келейницей на дому у одного катакомбного владыки была. А он был делатель молитвы Иисусовой. Она от него многому научилась и постриг приняла, и игуменство. Добрая она, любвеобильная, опытная – истинная мать своим дочерям духовным. Дверь ее кельи для сестер всегда открыта. Она с ними и на клиросе, и в трапезной, и на послушаниях. Помыслы ей сразу же можно исповедать, если нужда есть. В общем, езжай в N–ский монастырь. Он недалеко от Москвы. Посмотри, может, тебе там понравится». Я того инока поблагодарила, а сама думаю: «Как же я поеду? Матушка меня не знает». И вот поехала я как‑то в Троице-Сергиеву лавру на богомолье. Мне легко было по монастырям на своей машине ездить. Стою в Троицком храме на литургии. Молюсь у мощей преподобного Сергия Радонежского. Прошу его, что коли есть воля Божия, пусть откроется мне дорожка в N–ский монастырь. И что ты, мать, думаешь? Оборачиваюсь как‑то непроизвольно и вижу: сзади благообразная игумения стоит. Меня как будто толкнули к ней. «Благословите, – прошу ее, – матушка. А как вас зовут?». Она улыбнулась тепло, благословила и отвечает: «Грешная игумения Антония N–ского монастыря». Тут у меня в глазах почернело. Я ей в ножки повалилась и зарыдала: «Матушка, возьмите в монастырь. Я в миру погибну!». Вот наша добрая матушка меня, дуру такую, и взяла. Несколько лет прошло, меня уж и в рясофор постригли, и не разу я не пожалела, что в монастырь пошла. А то, что красоту природы и вообще искусство люблю, так ведь в монастыре только истинная красота и открывается. Та духовная красота, которая мир спасет. Светские искусствоведы с литературоведами гадают, что это за красота такая, о чем это Достоевский писал. А Красота‑то Эта – Христос.