Читать книгу "Любовь в ритме танго - Альмудена Грандес"

Я разглядывала дневники очень внимательно, но при этом не могла скрыть свое неудовольствие.

— По правде говоря, я бы предпочла, чтобы ты подарила мне книгу или деревянный пенал…

— Нет, — твердо ответила мне Магда, — это должен быть дневник.

В конце концов я решила выбрать самый простой из всех — дневник в переплете из зеленого фетра с кармашком. У меня даже возникло ощущение, что этот дневник был сделан в расчете на то, что его купит какой-нибудь тиролец в тон своей курточки.

Продавщица хотела завернуть дневник в бумагу, но Магда сказала, что это не требуется, оплатила покупку, и мы вышли на улицу. Пока мы ждали такси, Магда взяла дневник, открыла его, потом закрыла и протянула мне.

— Послушай меня, Малена. Я знаю, что ты не витаешь в облаках. Однако я уверена, что он тебе очень пригодится. Пиши в нем. Записывай все, что с тобой происходит, описывай все плохое, что с тобой приключится. Пиши о том, о чем не можешь никому рассказать. Радостные события, чудесные происшествия, которые никто не поймет, если ты о них расскажешь. Пиши в нем тогда, когда поймешь, что не можешь что-либо вынести, когда захочешь покончить с собой или спалить дом. Никому не рассказывай о своих чувствах, но пиши о них в этот дневник. Записывай все, а потом читай то, что когда-то написала.

Я оглядела Магду с ног до головы. Не зная, что ответить, я прижала дневник к груди так крепко, что пальцы побелели. Пустые такси проезжали мимо нас, но Магда их будто не замечала — она была целиком поглощена своим рассказом. Она замерла, словно не решалась произнести вслух нечто очень важное.

— Существует лишь один мир, Малена. Решение проблем состоит вовсе не в том, чтобы превратиться в мальчика, и ты никогда мальчиком не станешь, как бы сильно ни молилась. От того, что ты девочка, не существует лекарства. Все женщины в нашей семье похожи друг на друга, но ты другая. Ты сильная и независимая, пойми это. Если будешь сильной, то рано или поздно ты осознаешь свои сильные стороны. В конце концов, ты поймешь, что ничем не хуже сестры и матери, что ты такая же женщина, как и они. Но, во имя всего святого, — губы Магды задрожали, возможно, от переполнявших ее чувств, а, может быть, от гнева, — не позволяй им играть с собой. Никогда. Ты слышишь? Никогда, никогда не позволяй Рейне манипулировать тобой ни в шутку, ни всерьез. Ты должна с этим покончить, покончить раз и навсегда, или эта проклятая игра покончит с тобой.

Наконец я поняла, что так Магда прощается со мной. Я вспомнила фотографию того белого дома, где не было птиц. Я поняла, что она оставит меня одну с этим зеленым дневником в руках.

— Я пойду с тобой, Магда.

— Что ты такое говоришь, глупая!

Я вытерла пальцами слезы и попыталась улыбнуться.

— Никто ни к кому не пойдет.

— Я пойду с тобой, позволь мне, пожалуйста.

— Не говори глупости, Малена.

Тут она подняла руку, чтобы остановить такси, открыла дверь автомобиля и назвала шоферу адрес моего дома, а мне дала купюру в пятьсот песет.

— Ты же умеешь считать. Правда?

— Не уходи, Магда.

— Конечно, я не уйду, — она обняла меня и поцеловала, как делала тысячу раз, прилагая усилия к тому, чтобы ее чувства не выглядели наигранными, — я бы проводила тебя, но у меня осталось мало времени. Ты тоже поторопись, твоя мама, должно быть, начала волноваться, давай, иди…

Я села в машину. Она не двинулась с места, потому что на светофоре перед нами горел красный свет. Магда наклонилась к окну, около которого я сидела.

— Я могу верить тебе?

— Конечно. Только позволь мне пойти с тобой.

— У тебя какая-то навязчивая идея! Что с тобой? Завтра мы увидимся на перемене, идет?

— Идет.

Такси поехало, я высунула голову из окна, чтобы посмотреть на Магду. Она стояла у края тротуара, натянуто улыбалась и махала мне рукой на прощание. Ее рука двигалась вправо-влево, как заведенная, будто кукольная или механическая. Я смотрела в сторону Магды до тех пор, пока ее силуэт не исчез из виду.

На следующий день на перемене я не встретила Магду. Теперь мне нужно было учиться жить в одиночестве.

* * *

В течение долгого времени меня не покидало чувство, что я родилась по ошибке. Наше с Рейной рождение было событием скорее болезненным, чем радостным, его многое омрачило. Возможно, поэтому чувство вины закралось в мою душу раньше, чем я смогла подумать о происходящем. Но, однажды зародившись, мысль о том, что я живу по ошибке, не только не исчезла, а усилилась. Когда я была еще в утробе матери, то постоянно шевелилась, причиняя матери невероятные неудобства, — уже тогда я стремилась разрушать все вокруг себя. Сестра не была такой беспокойной, как я. Может быть, поэтому я чувствовала перед ней определенные обязательства, будто жила намного дольше нее или присвоила себе часть ее жизни. Пока мы с Рейной соседствовали в утробе матери, я имела перед ней преимущество, но потом уступила Рейне вместе с правом на большую часть материнской любви.

Никто никогда ни в чем меня не упрекал, но и не говорил того, что помогло бы мне перестать чувствовать себя виновной. Казалось, в семье все уже свыклись с таким положением вещей — только так можно было объяснить то удивительное спокойствие, с которым каждые шесть месяцев Рейне обмеряли череп и делали рентгеновский снимок запястья. Врачи будто опасались нарушить естественный ход ее развития или сомневались в положительной динамике ее анализов. Они словно были уверены в том, что кости Рейны могут укорачиваться или растягиваться самопроизвольно. Мама жила в постоянной тревоге, которая начинала расти в те моменты, когда она одевала нас перед выходом из дома, и достигала кульминации в поликлинике, где она сидела рядом со мной, готовясь услышать ужасный приговор: «Нам очень жаль, сеньора, но эта девочка не вырастет ни на сантиметр». Пока что этот приговор никто вслух не произнес. Рано или поздно к нам выходила Рейна с пригоршней карамелек и смотрела на маму странным взглядом. Запястье моей сестры не увеличивалось, ее тело упорствовало в своем нежелании развиваться. Рейна напоминала гусеницу, которой, возможно, было суждено измениться одним махом и через шесть месяцев стать абсолютно другой.

Наконец наша больная подходила и протягивала мне руку, но тут же раздавался окрик матери:

— Нет, не прикасайся. Она здоровая.

Я была здоровой, рослой и крепкой, мои успехи в физическом развитии были выдающимися, особенно после того, как мы отметили наше шестилетие. Когда мне исполнилось шесть, врач свое внимание целиком посвятил Рейне, меня же осматривал бегло. Мое детство повлияло на всю мою жизнь. Каждую ночь я размышляла о нас с Рейной. Все родственники постоянно твердили, что мне очень повезло со здоровьем, но сама я упорно отрицала благосклонность судьбы к моей персоне. Крепкое здоровье было скорее моей карой, я же не могла понять, за что наказана. Долгое время чувство вины душило и не покидало меня ни на миг. Во сне кошмары продолжались, кроме того, мои сны не были невинными фантазиями, вдохновленными дневными событиями. Несмотря на то, что сестру я искренне любила, во сне я ее ненавидела. Возможно, отвращение и ненависть к Рейне были вызваны во мне чувством вины. Я боялась, что чувства из сна перейдут в реальность, боялась своей ипохондрической матери, которая обладала какой-то деформированной гиперчувствительностью. Мне было очень тяжело находиться в душном мире матери и сестры. Мне хотелось с ним покончить или хотя бы с тем выделенным пространством, в котором обитали мы с сестрой. Этот мирок был сделан по ее мерке, не по моей. Это было очень несправедливо и, что еще хуже, страшно неправильно. Когда я просыпалась среди ночи, дрожащая, вся в поту, после кошмарного сна, временами страшного, временами просто изматывающего, в этот самый момент я видела хрупкую фигуру моей сестры.