Читать книгу "Сапфировая королева - Валерия Вербинина"

Швейцар, завидя юношу с необычной ношей, выпучил глаза, но сумел-таки проглотить удивление и распахнул дверь.

– Прошу, – сказал он.

Глава 8

Разоблачение знаменитого поэта. – Разные причины тоски у Валевского и Васи Херувима. – Странное поручение баронессы Корф.

– И, разумеется, нельзя пройти мимо замечательной во всех отношениях славы, которую обрели стихотворения господина Нередина.[16]В самом деле, разве не могли иметь успеха легковесные салонные стишки вроде вот этого? Вы только послушайте:

Когда сидишь ты ночью у камина

И вспоминаешь умерших друзей,

Золу воспоминаний кто незримый

Всех чаще ворошит в душе твоей?

Русалкин победно вскинул голову и оглядел притихшую аудиторию.

Сегодня в «Обществе любителей российской словесности» собралось больше народу, чем обычно. Библиотекарь Росомахин утонул в кресле, и только изредка было видно, как он мигает своими старческими подслеповатыми глазками. Слева на стульчике с гнутыми ножками примостился кузен докладчика Евгений Жмыхов, студент, который учился в местном университете, а сейчас отдыхал на каникулах. Это был крепко сбитый, немногословный молодой человек с темными кудрявыми волосами. Что бы он с ними ни делал, как ни укладывал, волосы упрямо складывались в прическу типа «копна» и чихать хотели на все ухищрения как хозяина, так и парикмахеров, которые отчаялись хоть как-то привести их в порядок. Из-за столь непослушных волос и из-за того, что Евгений всегда глядел чуть-чуть исподлобья, вид у него был довольно угрюмый, хотя Русалкин, представляя студента Валевскому, объявил, что на самом деле кузен – душа-человек и что к нему можно обратиться за помощью в любое время дня и ночи. Валевский, чьи узкие пальцы душа-человек только что от души стиснул в знак приветствия, малость поморщился и про себя решил, что за помощью к Евгению если и обратится, то в последнюю очередь.

Справа от библиотекаря примостилась Наденька, задумчиво облокотившаяся на стол, на котором лежал протокол заседания. В глубине души Наденька весьма почитала творения Нередина, особенно процитированный ее братом романс, положенный на музыку знаменитым композитором Чигринским. В романсе говорилось о женщине, сидящей у камина и вспоминающей человека, который ее любил, и Наденьку, когда она слышала божественную музыку Чигринского, всякий раз прошибала невольная слеза.

Сегодня Русалкин решил доказать присутствующим, что слава Нередина совершенно незаслуженна, а то, что его стихи известны всей России, вообще пустяк, мелочь, кою не стоит принимать в расчет. И хотя Наденька знала наизусть все напечатанные стихи поэта, она стала бы последним человеком, который вздумал бы возражать брату. С детства Наденька привыкла во всем и всегда соглашаться с Аполлоном – не по бесхарактерности и не из уважения к мнению старшего, а потому, что если ему возражали, Аполлон становился совершенно невыносим. Он обижался, начинал метаться по комнате, жестикулировать, приводить самые несуразные доводы и кричать: «Ну как же ты не понимаешь, как не можешь понять таких простых вещей?!» Проще было согласиться и благоразумно хранить свое мнение при себе, что Наденька и делала. Тем более, если она с Аполлоном соглашалась, брат добрел и в упор не замечал, что Наденька тратит деньги, которые он выделяет ей на дамские пустячки, на книжки стихов столь презираемого им поэта.

Итак, четверо из пяти присутствующих членов общества были те же, что и всегда, а пятым – и новым – лицом в русалкинской гостиной оказался поляк, говоривший по-русски без малейшего намека на акцент. Поляк носил красивое имя Леонард и являлся горячим поклонником вскрывания сейфов и залезания без спросу в места нахождения различных ценностей. Теперь же он люто тосковал – отчасти оттого, что был лишен привычной обстановки, отчасти оттого, что происходящее здесь было глубоко ему чуждо. По правде говоря, если бы не Наденька, на чьи загнутые ресницы он то и дело поглядывал украдкой, он бы уже давно прихватил свой чемодан и ушел пешком по шпалам.

– И ведь были же, – вещал Русалкин, распаляясь, – были у господина Нередина неплохие стихи о тяжести народной судьбы, о царящем вокруг гнете… Да взять хотя бы знаменитую «Деревянную Россию», с которой он начал свой путь! Кто до него осмеливался открыто написать, что держава деревянная? И к чему пришел столь сознательный, столь одаренный молодой человек? – Русалкин горько скривил губы. – К пошленьким виршам о какой-то тоскующей даме, чей образ, конечно, пришелся по душе всем нашим невежественным барынькам. «Кого зовешь ты в темноте кромешной, чье имя гаснет на твоих губах?» – процитировал докладчик и вздернул брови в знак недоумения. – Ну что такого, скажите на милость, особенного в этих строках, что даже Чигринский – между прочим, первый российский композитор нашего времени – сподобился написать к ним музыку? Совершенно непонятно!

И, сочтя, что пригвоздил поэта к позорному столбу, Русалкин развел руками.

В сущности, непонятно было и Валевскому. Он попытался представить себе возраст дамы, которая маялась бессонницей (раз сидела зачем-то ночью у камина) и у которой было немало умерших друзей, и поежился. Положительно, его практическая душа была непростительно далека от поэзии, потому что ни одна из читательниц Нередина даже не задавалась подобными вопросами.

Наденька вздохнула, и по тому, как обиженно дрогнули ее ресницы, как она надула губки, Леон догадался, что Нередин вовсе ей не безразличен и что его стихи затрагивают какую-то струнку ее души, куда сам он – пока! – не имел доступа. И Валевский пошел напролом.

– Кхм… – проговорил он, напустив на себя ученый вид. – Вы позволите возразить вам, Аполлон Николаевич?

С точки зрения Валевского, его новый знакомый носил весьма потешное имя. Впрочем, как выяснилось из разговора с библиотекарем, эксцентричные родители и Наденьку при рождении собирались назвать Дафной. Спасло ее только вмешательство крестной, почтенной столбовой дворянки, которая заявила, что не потерпит подобного безобразия, и настояла на том, чтобы девочке дали имя бабушки.

– Разумеется, Леонард, – несколько удивившись, промолвил Русалкин. – У нас, так сказать, полная демократия!

Он важно выпрямился и поправил свое пенсне, которое сидело несколько криво.

– Что такое слава? – с места в карьер начал Валевский.

Кузен Евгений озадаченно нахмурился.

– Простите, пан Дроздовский, вы собираетесь доказать, что если человек чем-то знаменит, то и критиковать его никто не имеет права? – осведомился Русалкин кротко. Однако его торжествующая улыбка плохо гармонировала с тоном.

– Нет, это все вздор, – отозвался Валевский, тепло улыбаясь Наденьке. – Я вот о чем. Как я понимаю, никто никого не заставляет покупать стихи господина Нередина. Никто никому не приставляет пистолет к голове и тому подобное. То есть, – быстро поправился он, – люди берут его книги абсолютно добровольно. Вы в своем докладе упоминали, что читатели у него совершенно разные, от горничных и студентов до великих княжон и царствующих особ. Как вы думаете, какие темы могут одинаково интересовать горничную, студента, княжну и, предположим, красивую молодую девушку? – Леон покосился на Наденьку, которая потупилась и стала накручивать на палец завиток волос. – Устройство мироздания? Политическое положение Греции? Может быть, анатомия лягушек или теория господина Дарвина? – На сей раз он смотрел уже на Жмыхова, который, как ему было известно, занимался на естественнонаучном факультете. – Нет и еще раз нет. Потому что столь разных людей могут одинаково затрагивать лишь те темы, которые волнуют человечество на протяжении всей его истории. Жизнь, смерть, любовь, – нараспев проговорил Валевский. – Это и только это. Вы спрашиваете, что особенного в процитированных строках? А я вам отвечу: там и не должно быть ничего особенного. Особенное каждый читатель находит для себя, а если не находит, имеет право сказать, что данные строки его не волнуют. Но сие не значит, что они не могут волновать кого-то другого. Вы понимаете, что я имею в виду?