Читать книгу "Лето любви и смерти - Александр Аде"

Королек легонько подталкивает Анну.

– Гляди, твои коллеги, виртуозы кисти и карандаша. Но у тебя, – добавляет он тихо, – получается лучше.

Они останавливаются возле одного такого «виртуоза», завершающего портрет светлоголового подростка.

– Ишь ты, – комментирует Королек, – цветными мелками раскрашивает. – Красиво.

– Это пастель, – негромко поясняет Анна.

Лицо мальчишки на портрете выходит кукольным, лишенным жизни, но на удивление схожим с оригиналом. Закончив труд, мастер откидывается на спинку складного стульчика и закрывает глаза.

В Корольке внезапно вспыхивает жажда творчества. Позывы настолько сильны, что он, не выдержав, предлагает художнику:

– А хочешь, нарисую твой портрет, только словесный?

Художник – невысокий, полноватый, пухлощекий, с крупной плешивой головой и жалкими усиками глядит на Королька с изумлением.

– Начнем с глаз – зеркала души, – принимается за «портрет» Королек. – Они у тебя… минутку… серо-зелено-карие. Такие гляделки свойственны человеку мягкому, покоряющемуся судьбе. Концы бровей опускаются книзу, что указывает на застенчивость. Вздутые веки – свидетельство усталости от жизни. Кончик носа немного раздвоенный – характер у тебя робкий. Ноздри маленькие. А это значит, что ты – человек уступчивый… Так. Что еще?.. Ага. Небольшой рот с загнутыми вниз уголками губ говорит о чувствительности. А верхняя губа, выступающая над нижней, означает нерешительность.

– Вы – физиономист? – несмело интересуется живописец.

– Опер… Продолжим?.. Поехали. Одежка на тебе черно-синяя. Явно не новая. В то время, когда ты ее покупал, моды на черное еще не было. Стало быть, выбирал по своему вкусу. Черный колер говорит о том, что мужик ты замкнутый, а синий предпочитают люди стеснительные… Слушай, если тебе неприятно, я заткнусь.

– Нет, отчего же, пожалуйста, – с кислой улыбкой разрешает художник.

– О’кей. Тогда поглядим твою подпись. Буквы прямые, что характерно для человека сдержанного. Загогулинки свои подчеркнул – значит, развито чувство собственного достоинства. В конце поставил точку – склонен к самоедству.

Перейдем к окружающей действительности. Другие портретисты здесь – молоденькие ребята, студенты училища или только что его закончили. А ты солидный дядька. К такому возрасту люди искусства – авторитеты и на улице портретики не малюют. Таланта нет? Но – по моему скромному разумению – рисуешь ты классно. Почему же тогда, спрашивается, не творишь за мольбертом в своей мастерской?

Первое, что приходит в голову: ты – человек пьющий. Но твой хабитус, как выражаются медики, то бишь лицо, этого не подтверждает. И на наркошу не похож. От наркоты тощают, а ты хлопец в теле. И явно не бывший зек. А между тем здоровьишко у тебя не слишком. Вон как вена на виске вздулась – верный признак гипертонии. Под глазами мешки – непорядок с почками или щитовидкой. И крылья носа красновато-синеватые – сердечко барахлит. Да, подкачало здоровьишко. Но вовсе не от поклонения красноносому Бахусу, а от сидячего образа жизни. Так что приходит в мою башку следующий вывод: рисовать ты начал сравнительно недавно, а до этого у тебя было некое тихое ремесло… Впрочем, – обрывает себя Королек, заметив укоризненный взгляд Анны, – мои изыскания – полная бредятина. Счастливо, друг. Высокого тебе вдохновения и немереных доходов!

Королек и Анна удаляются, обнявшись. Художник остается сидеть среди базарной суеты, отрешенно и невесело глядя себе под ноги.

Прожив сорок семь лет, он так до конца и не понял, зачем явился на этот свет, зачем задержался здесь.

С детства у него ни к чему стремления не было. Немного рисовал – для себя, но от робости всерьез заниматься живописью не стал, поступил в технический вуз – как многие из его класса, да и родители в один голос твердили, что, став инженером, он будет крепко стоять на ногах.

Кое-как окончил институт, едва переползая с курса на курс. Отработал два года в цехе, выслушивая откровенные издевки рабочих. Потом спрятался, как в раковину, в тишину проектного института, где просидел двадцать лет, старательно вычерчивая ненавистные конструкции. Как и в цехе, над ним посмеивались, считали бездарностью и не принимали всерьез.

Он пристрастился мечтать: «о подвигах, о доблести, о славе» и девушке с огромными печальными глазами. Мечты стали для него явью, а реальность – убогим сном. В этом сне его женила на себе женщина с двенадцатилетним сыном, обожавшая веселье и общество мужчин. Жили в квартире родителей – другого жилья не было и не предвиделось. Разбитную невестку мать возненавидела сразу. Безвольный, не переносивший криков и ссор, он пытался примирить мать и жену – и получал от обеих. Какое-то время спустя жена развелась с ним, закрутив роман с геологом, и улетела на Север. Но он, усыновивший ее ребенка, исправно высылал алименты в далекий Надым.

С началом реформы его тотчас уволили по сокращению. Около года жил на пенсию родителей: челночить или торговать в «комке» он не смог бы даже под страхом лютой смерти. Но надо было как-то добывать деньги. Он перебрал варианты и вспомнил о своем детском увлечении. Преодолев застенчивость, заглянул в изостудию при заводском доме культуры. И месяца не прошло – руководитель студии заговорил о его явном таланте. Но ему уже не хотелось славы. Он отправился на городской «арбат» и, заикаясь от волнения, спросил, не возьмутся ли продавать его картины? Ответили: почему бы и нет?

Так он превратился в художника-кустаря. Запершись в своей квартире, писал маслом пейзажи, аккуратно копируя открытки, и зарабатывал деньги, позволявшие выживать. В теплую погоду на том же «арбате» рисовал портреты желающих.

Год назад он похоронил обоих родителей и жил замкнуто. Еще на заводе его прозвали Сверчком. В грубоватой среде ремесленников от искусства эта кличка была как нельзя кстати. Он так всем и представлялся – Сверчок.

* * *

Для Галчонка настал последний день работы с Василием Степановичем. Получив указание, она звонит старику из универмага по телефону-автомату.

– Это я, Галя.

– Кто? – хрипло кричит старик. – Я вас плохо слышу.

– Галя это. Га-ля. А плохо слышно, потому что шумно. Я в магазине. Народ ходит, двери хлопают… Василий Степаныч, миленький. К вам сейчас мой знакомый подойдет. Я важные бумаги дома забыла. Сама не могу заехать, дела. Вы его, пожалуйста, впустите. Он заберет бумаги и уйдет. Ладно, Василий Степанович, договорились?

– А ты-то скоро будешь?

– Вечером. Пока.

Галчонок кладет трубку и, перестукивая каблучками по бугристому заплатанному асфальту, деловито шагает в закусочную.

Поговорив с Галчонком, старик отправляется было на кухню разогреть приготовленный с утра суп, но раздается резкий визгливый звонок. Василий Степанович шаркает к двери, смотрит в «глазок» и видит белесого пацана.

– Я от Гали, – раздельно и внятно говорит паренек. – Бумаги забрать.