Читать книгу "На пути в Бабадаг - Анджей Стасюк"

Я вышел и присел на ступеньку. Послеобеденная пора пахла навозом и отрешенностью. Из-за высоких заборов не доносилось ни звука. Горячая тень вечной сиесты наполняла переулки деревни Рошия и разбавляла время. В домах наверняка имелись какие-нибудь часы, но их механизмы и стрелки вращались впустую.

На следующий день я побывал в Якобени, всего в сорока с лишним километрах на северо-восток. Я застрял в лабиринте Зибенбюргена-Семиградья. Покинув Хортобадьфальву, оказывался на околице Хервесдорфа. Въезжал в Альцину и выезжал из Альцен. Начиналась Агнита, и заканчивалась Сентагота. Все продолжалось гораздо дольше, чем можно было судить по счетчику и часам. Я ехал через помноженные края и ехал вдвое, втрое медленнее.

В Якобени было пусто. Посреди большой площади росло несколько старых деревьев. Зеленый майдан окружала плотная застройка. Большинство домов казались покинутыми. Впрочем, вся деревня производила впечатление обезлюдевшей. Солнце стояло в зените, так что, возможно, была сиеста, но даже если кто-то отдыхал, то вряд ли мог сильно утомиться, ибо и дома, и площадь были предоставлены сами себе. Они зарастали, осыпались, кренились, трескались и врастали в землю. С дерева сходила краска, со стен облупливалась штукатурка. Оставленная без присмотра материя крошилась под бременем собственного веса. Я остановился в тени под деревьями. И тут неведомо откуда появилась пятерка ребятишек. Самому старшему лет десять. Они были необычайно живыми, неимоверно подвижными в этом мертвом южном пейзаже. Точно солнце придавало им сил. Они окружили меня и наперебой пытались завязать разговор. На нескольких языках разом: по-румынски, по-немецки, на каком-то туманно-славянском, может, русском, а может, словацком; вклинивались также отдельные английские слова и, кажется, венгерские. Я попал в эпицентр болтливого водоворота и мог разве что улыбаться. В конце концов я понял, что они желают показать мне, как всякому наивному чужеземцу, деревню, то есть остатки саксонских достопримечательностей в виде руин собора-крепости. Наверняка не в первый и не в последний раз. Я пошел с ними, но величественные достопримечательности меня совершенно не интересовали. Я рассматривал цыганят. Эта деревня, все это пространство принадлежало им. Вероятнее всего, они здесь и родились. Их родители заняли дома, оставленные немцами, которые вернулись на прежнюю родину. Но все вокруг было их собственностью. Деревня, чей возраст насчитывал несколько сотен лет, обращалась в табор. Постоянное с его кажущейся незыблемостью пасовало перед преходящим, изменчивым, просто-таки нереальным. Дети демонстрировали мне построенный чужими руками средневековый костел, угощали сливами с выращенных чужими руками придорожных деревьев, говорили на языках, которые не были им родными. Они прибыли сюда через двести лет после саксонцев и без всякого приглашения. Они не хранили в своем сердце образ отчизны, жилищ и храмов, которые собирались воспроизвести. Их память не знала истории, одни лишь сказки и легенды — формы, которые в нашем понимании характерны для детского сознания и никак не способствуют выживанию. Что касается вещей, их было ровно столько, чтобы в любой момент бесследно исчезнуть вместе со всем скарбом.

Потом они показали мне дом, где жил местный ксендз или пастор. Во всяком случае, они именовали его «патер». Сквозь запертую решетчатую калитку видно было немного: ухоженный двор, виноград, скрывший стены, и что-то вроде небольшого бассейна. На фоне остальной деревни это выглядело слегка абсурдно. Я нажал на кнопку звонка, но никто не вышел. Я спросил, здоров ли ксендз: «Bun pater?»[40]Они качали головами: «Nu bun, nu…»[41]

Я смотрел на разрушающуюся деревню, свалку в центре площади, боязливо запертый на все замки дом приходского священника с бассейном и ощущал, что они взяли верх. С 1322 года, когда Европа впервые заметила их присутствие где-то на Пелопонесском полуострове, они, в сущности, не изменились. Европа рождала народы, королевства, империи и государства, которые существовали и умирали. Увлеченной развитием, экспансией и ростом, ей было невдомек, что можно жить вне времени, вне истории. А они между тем совершили это чудо. С сардонической улыбкой глядели на пароксизмы нашей цивилизации и если брали из нее что-нибудь для себя, то лишь мусор, отходы, полуразрушенные дома и милостыню. Так, словно все прочее не представляло для них ни малейшей ценности.

Теперь их жертвой стало саксонское Якобени. В стенах, простоявших многие сотни лет, пропитанных усилиями, бережливостью, традицией, всеми теми добродетелями, из которых состоит цивилизационная преемственность, попросту разбили табор, как разбивают его в чистом поле, словно были здесь первыми жителями.

Мы отошли от запертого дома священника. Ребята потащили меня в какие-то переулки. Они все время болтали, пытались петь, крутились вокруг меня, и наш брейгелевский хоровод добрался наконец до магазинчика, их конечной цели. Он совсем не напоминал лавочку в Рошии: небольшой темный склад в какой-то кладовке или пристройке. Товары с черного рынка, всего понемножку, все бесформенными кучами, стопками, грудой, брошенное и забытое, покрывшееся пылью и ожидающее милости покупателей. Я взял несколько бутылок какой-то сладкой газировки, кулек конфет, и мы вышли на улицу. Я отдал покупки детям, и они тут же стремительно и мудрено все поделили, исходя из принципа, что львиную долю забирает сильнейший и старший. Увлекшись жеванием и распихиванием по карманам, они перестали обращать на меня внимание. Они вернулись в свой мир, а я остался в своем. Как и положено, как происходило всегда, начиная с 1322 года.

На моей старой подклеенной карте названия местностей даны по-румынски, по-венгерски и по-немецки. Цара Секуилор, Секейфёльд, Секлерланд. Никто не догадался обозначить их также на языке ромов. Думаю, что меньше всего заинтересованы в этом сами цыгане. Их география подвижна и неуловима. Очень может быть, что она переживет нашу.

Страна, с которой началась война

В полшестого было еще совершено темно. Я вышел на набережную Прешерна и пошел направо, на северо-запад. Вода была темно-синей и почти гладкой. Горели фонари. Каменные плиты набережной блестели после вчерашнего дождя. Я приехал сюда, чтобы увидеть западную оконечность славянской Европы.

Из узких просветов между домиками тянуло кошачьей мочой. Маяк на мысе посылал во тьму последние лучи света. Через полчаса он должен был погаснуть. У его подножия стоял одинокий красный «рено». Довольно обшарпанный на вид. Видимо, дела у служителей маяка шли не очень хорошо. Я миновал маяк и вышел на другую сторону полуострова. Море здесь было тяжелее, шумливее и подвижнее. В нескольких десятках метров от берега вода соединялась с темнотой, но где-то бесконечно далеко, в недрах тьмы, я видел белые тучи. Там, должно быть, было светлее.

Набережная закончилась, и мне пришлось прыгать по камням. Справа вертикально поднималась рыхлая сланцевая скала. Кто-то поставил табличку, что гулять здесь можно только под собственную ответственность. Я приехал только на три дня, и целиком и полностью полагался на судьбу. Менее чем в двадцати километрах на северо-восток был Триест, в восьмидесяти на запад — Венеция. Я все думал, что воздух там такой же холодный и влажный. Со стороны порта доносилось стрекотание дизельных моторчиков. Вскоре я увидел первую рыбацкую лодку. Маленькую и расплывчатую на темном фоне водяного зеркала. Мотор смолк. Человек на корме сидел неподвижно, словно ждал, пока рассветет как следует.