Читать книгу "Иуды и простаки - Владимир Бушин"

* * *

Но наш мемуарист никак не хочет отлипнуть от alma mater как цитадели государственного антисемитизма и сообщает нам вот что: «В Литературном институте на одном курсе со мной учился студент С., обладавший ярко выраженной еврейской внешностью. Такой еврейский нос, как у него, можно было встретить нечасто. И вот однажды другой студент, без всякого к тому повода, ну, просто так, ни с того, ни с сего, с криком „Жидовская морда!“ врезал кулаком по этому выдающемуся еврейскому носу. Хлынула кровь. Драчуна оттащили, пострадавшему оказали первую помощь…»

Вы только подумайте, какая опять зверская живопись! Ведь не где-то в темном переулке, а в общественном месте, в храме литературы с диким воплем лупцевали в кровь обладателей еврейских носов, прорвавшихся в институт. Ну, просто «хрустальная ночь» среди бела дня в центре Москвы. И это при том весомом контингенте евреев не только среди студентов, о чем уже говорилось, но и среди преподавателей: Белкин, Бровман, Исбах, Кунисский, Левин В., Левин Ф., Металлов, Нечаева, Новицкий, Печалина, Симонян (Ежерец), Фейгина, Щирина — кто тут не еврей?

А видел ли Сарнов своими глазами ту «хрустальную ночь среди бела дня»? Нет, не видел. Но несколько раз опубликовал ужасающую историю в книгах да еще огласил на всю державу по радио, уверяя, как очевидец, что она разыгралась в коридоре института.

А вот что поведал безо всякой утайки об этом кошмаре в своих воспоминаниях «Лобное место» (М., 2000) Михаил Годенко, тогда студент этого же курса и даже участник события: «Помню взрывной случай. На одной из лекций Семен Сорин, сидевший сзади Малова, разговаривал с соседом. Малов сделал ему замечание. Сеня, не задумываясь, ответил: „Заткнись, говно!“ Обиженный с разворота, с левой, наотмашь стеганул по лицу обидчика. Сорин тоже не из флегматиков. Рывком вскочил, вырвал из-под себя стул, занес его над головой Малова… Могла произойти трагедия. Пришлось мне, моряку-балтийцу, вмешаться в конфликт. Успел выхватить занесенный для удара стул, поставил на место. Взяв под локоть Сорина, вывел его из аудитории (от греха подальше!), посадил на низкий подоконник в конце коридора. Сорин бушевал, грозил жестоко отомстить…» (с. 13)

Итак, что же мы видим? Во-первых, дело было не в коридоре, а на лекции, притом, добавлю, на лекции упомянутого В. Д. Левина, читавшего курс старославянского языка. Это уже ставит под большое сомнение «жидовскую морду» в устах студента. Во-вторых, уверения Сарнова, что Сеня схлопотал «без всякого повода, просто так, ни с того ни с сего» достойны лучших афоризмов Свирского и Войновича, отравленного КГБ. В-третьих, оскорбительный выкрик действительно имел место, но принадлежал не Малову, а Сорину и имел несколько другой смысл и направленность. В-четвертых, потока крови и первой помощи пострадавшему не было, а была элементарная пощечина. В-пятых, Сеня отнюдь не проявил здесь свою незлобивость и готовность простить.

Вы думаете это все? Не тот человек Сарнов, у него мунблитовская закалка… Он продолжает: «Обладатель еврейского носа легко согласился с товарищами, уговаривавшими историю эту оставить без последствий. Но вмешалась комсомольская организация. Возникло персональное дело. Объектом разбирательства стал и получил суровое комсомольское взыскание, однако, не студент, который ударил, а тот, — которого ударили… Обвинялся он в том, что спровоцировал русского человека на драку… Спровоцировал своей ярко выраженной „жидовской мордой“. Точнее, носом. Такой нос не мог не возмутить и не вывести из себя истинно русского человека». Вероятно, Сарнов думает, что говорит все это о национальной кротости великороссов как истинно еврейский человек…

А какое же суровое взыскание получил невиновный Сорин? Ведь очень выигрышно назвать. Но автор молчит. Почему? А потому, что никакого взыскания не было. Почему? А потому, что комсомольская организация не вмешивалась и никакого персонального дела не было. Почему? А потому, что Малов был не комсомольцем, а членом партии, Сорин же — ни членом партии, ни комсомольцем. Уж это все я знаю точно, поскольку был тогда членом комсомольского комитета, а потом и его секретарем. Из всего сказанного предельно ясно, кто тут истинный провокатор и антисемит. И к слову сказать, жестоко избитый Сеня пережил своего истязателя на 47 лет.

* * *

Как уже говорилось, Сарнов — великий энтузиаст защиты культуры вообще, русской культуры в частности, и особенно — русского языка. Это, пожалуй, даже главное в его последних книгах. Что ж, прекрасно!

Как же именно защищает он эти духовные ценности? Прежде всего, проходится по именам известных русских писателей от Горького до Николая Доризо и лепит им ярлыки такого пошиба: «чучело», «слюнтяй», «холуй»… А чаще — известного фекального характера: «г…о», «г…к», «г…ед» и т. д. Иногда это делается мимоходом, иногда сопровождается байкой. Так, пишет, например, что когда арестовали Л. Авербаха, то одна талантливая русская поэтесса, «выступая на партийном собрании, на котором клеймили разоблаченного, сказала:

— Даю слово коммуниста, что ни в какой связи с врагом народа Авербахом, кроме половой, я не состояла». Это, видите ли, сарновский юмор. Но ничего подобного быть не могло не только потому, что молодой поэтессе чужд такой цинизм и непристойность (это недоступно пониманию Сарнова), но и просто потому (уж это-то он должен понять), что она была беспартийной. Какое же «слово коммуниста»? Да ведь и замужем. И вот при живом муже публично такие хохмочки? На это способны только существа, подобные нашему критику да иные активисты телепередач Ханги…

Что же касается «п. на», то, как мы уже видели и раньше, критик так привержен к нему в его разных ипостасях, словно ничего прекраснее на свете и быть не может. Так, на странице 485 оно трижды шибает в нос. Отсюда повышенный интерес с тому, что он назвал «проблемой российских сортиров». Вот однажды побывал критик в гостях у Надежды Мандельштам. О чем конкретно они долго беседовали, не рассказывает, но счел нужным сохранить для истории русской литературы вот что: «Провожая меня, она кивнула на дверь в прихожей: „Первый раз в жизни у меня отдельная уборная“». Конечно, Надежда Яковлевна прожила жизнь нелегкую, но все же не всегда — без отдельной уборной. Об этом свидетельствует хотя бы Эмма Герштейн, большой друг семьи. Она рассказывает в своих «Мемуарах» (М., 1998), что в 1933 году Мандельштамы получили отдельную двухкомнатную квартиру в писательском доме в Нащокинском переулке. Они не имели права на эту квартиру, поскольку Осип Эмильевич не состоял в Союзе поэтов, построившем дом. Однако, «энергия Мандельштамов преодолела все препятствия. Мандельштам был включен в список членов кооператива, но какая-то неуверенность чувствовалась до самого последнего дня. Как только был назначен день вселения, Надя с ночи дежурила у подъезда, поставив рядом с собой пружинный матрац.

Утром, как только дверь подъезда открыли, она ринулась со своим матрацем на пятый этаж и первая ворвалась в квартиру. И вот врезан замок, вселение свершилось.

Квартирка казалась нам очаровательной. Маленькая прихожая, напротив — дверь в крошечную кухню, направо — неописуемая роскошь! — ванная, рядом уборная» (с. 40). Именно такая, отдельная. Никто, кроме поэта и его супруги, ею не пользовался.