Читать книгу "Измайловский парк - Ирина Лобановская"

У Вигена был хороший знакомый, зубной техник, часто повторявший:

— Я всю жизнь провел в лагерях: сначала в пионерском, потом в немецком в Отечественную, затем на Соловках после освобождения из немецкого плена, а потом и до конца жизни — в социалистическом.

Над дверью у протезиста висел нацистский крест с дубовыми листьями. Сначала посетители не очень понимали, что это такое, говорили:

— Какой у вас крестик!

Затем подходили посмотреть ближе и изумлялись, увидев свастику в центре, и поворачивались к хозяину в немом вопросе.

А зубной техник, смеясь, объяснял:

— Это я из фашистской Германии привез, когда из плена вернулся. Все равно как трофей. Такая вот память…

Как-то раз Стася спросила его, какой лагерь страшнее. Он тотчас ответил:

— На Соловках.

Он немного ошибся насчет своего конца жизни — ему довелось увидеть нечто новое: вроде бы жизнь изменилась, и социализм куда-то делся, а до коммунизма так и не добрели… Новое ли?

Чепуха. Абсолютная чепуха. Изменилось слишком мало, поверхностный слой, раз Стасиного ребенка все равно хотят забрать в армию. Брать, брать, брать… Зачем, почему, с какой целью? Чтобы убить, замучить, довести до состояния тупого подчинения и крайнего истощения. Потому что ее ребенка с его пятьдесят четвертым размером и ростом под метр девяносто нужно хорошо и много кормить, потому что у него бывают головные боли, и тогда ему нужно полежать, выпить крепкого сладкого чая и таблетку… Потому что…

Как надоели эти бесконечные почему да потому… Не нужно ничего объяснять, когда и так все ясно. Объяснения хороши только в школе, да и то не всегда. Стася вообще отменила бы любые объяснения: дураку не помогут, а умный все сам поймет. Комментарии излишни. Они излишни всегда. Неужели непонятно? Понятно, но никто не хочет ничего понимать. Зачем прибавлять себе лишние заботы и никчемушнюю головную боль? И так всякого-перевсякого хватает. У каждого. У всех. Вокруг и рядом. И все околоживущие все понимают и ничего не хотят понимать. Правильно делают.

Потому что все чепуха. Абсолютная чепуха. Пустота. Кроме одного: Стася ни за что, ни под каким видом не отдаст своей стране своего ребенка. Взрослого и совершеннолетнего. Она хочет остаться с ним. Навсегда. И в случае необходимости сможет его защитить. От страны, которая по логике вещей сама должна защищать своих граждан. Ох, как звучит! Значит, Стасю и ее ребенка тоже? Защищать от боли, ненависти, злобы, смерти, болезней, страданий… И не защищает ни от чего и ни от кого. Наоборот, упорно подтаскивает, ежедневно подтягивает к смерти, болезням, ненависти, злобе, нищете… И защищаться приходится самим. Камень — излюбленное орудие пролетариата. Если вспомнить социалистическую историю. Можно взять в руки и топор — на Руси его тоже любили, еще до времен Достоевского. Можно многое. Стасе это позволено, поскольку на нее идут войной. Точнее, идет. Ее страна, мечтающая забрать ее ребенка и убить, бросив его под пули и снаряды. А Стася этого не хочет. Странно, не правда ли?

— Вы очень странная мамочка, — сказали ей в военкомате.

Не странная она! Обыкновенная. Готовая защищать свое дитя и сражаться за него до последнего. Пусть даже с топором в руке. Что здесь необычного? Неужели есть на Земле матери, приветствующие войну, кровь и смерть? Нету таких! И быть не может. Иначе Земля давно прекратила бы свое существование. Хотя, если честно, Стасе на нее наплевать.

— Ты не патриотка, — смеялся Виген. Он часто все сводил к шутке. Думал, так легче и проще жить. — Тебя не удалось воспитать правильно. Не волнуйся, тебе вредно. Если понадобится, положим Арама в больницу и сделаем справку.

Справку сделали. Но Стася в военкомат ходить упорно продолжала, пока сын не получил приписное с заветными строчками о его непригодности к строевой.

Когда Араму было пять лет, она впервые повела его в цветаевский музей изобразительных искусств. В предвкушении его огромных восторженных глаз, встретившихся с полотнами Дега и Моне.

В первом же зале сын застыл в каком-то странном, непонятном для Стаей недоумении возле микеланджеловского Давида и ни за что не хотел от него уходить. Арам стоял рядом с этим гигантом, задрав вверх голову, и молчал. То ли в растерянности перед исполинскими размерами, то ли перед красотой. Он не реагировал на вопросы и просьбы идти дальше — там наверху столько интересного! — маленький, в синей шерстяной курточке с капюшоном, привезенной из Таллина… И ему ничего больше не было нужно, кроме сразившей чем-то — чем, Стася не знает до сих пор — встречи с огромным красавцем, до колена которого ему было еще расти и расти… Тогда никто не мог предположить, что Арам вырастет под метр девяносто. Или это неотразимое впечатление далекого детства, давно смытое временем, заставило его неудержимо тянуться и тянуться вверх?

Все последующее хождение по музею в тот день было для сына совершенно неинтересным. Он думал, наверное, только о Давиде, скучно посматривал вокруг, вполуха слушал Стасины объяснения и обрадовался, когда они снова вышли в холодный августовский день. Но снова к Давиду не попросился и никогда о нем не заговаривал.

Хотя один раз вскользь бросил:

— А в музее Пушкина, оказывается, есть три Давида — от Микеланджело, от Вероккьо и от Донателло: Давид-мачо, Давид в юбочке и Давид без штанов, но в шляпе. Валерка как-то стал смеяться над одеждой античной статуи — смешной хитон! А ведь если бы античный человек увидел Валерку в джинсах, он обхохотался бы над этой нелепой одеждой!

Первый свой самостоятельный шаг, оторвавшись от Стаей, одиннадцатимесячный Арам сделал навстречу девочке Кате: пышной блондинке старше его на целый год. В детстве это заметная разница. Белокурая Катя не обращала на малолетку ни малейшего внимания. А Стася, глупая, обижалась на Катю…

В три года, гуляя с детсадовской группой, он спрятался за большое дерево и не отзывался на крики разыскивающих его детей и воспитательницы. Когда его наконец нашли, он о чем-то сосредоточенно думал и, вероятно, давно забыл, зачем и от кого спрятался за дерево.

— Зачем ты это сделал? — спросила Стася сына. — Все так переволновались, пока тебя отыскали. Представляешь, я бы пришла за тобой, а тебя нет?!

Арам посмотрел удивленно: такое невозможно — чтобы не оказалось его или мамы. Разве он был не прав?

А теперь, когда он вырос под метр девяносто, Стасе нравилось слышать постоянное изумление одного и того же вопроса:

— У вас уже такой взрослый сын?!

И неумно кокетничать в ответ:

— Так получилось!

И твердо знать: все чепуха. Абсолютная чепуха. Кроме одного: она хочет остаться со своим ребенком. Навсегда. До последнего ее вздоха на этой Земле. Разве есть в этом желании что-то предосудительное или противоестественное?..

Арам не возражал, когда мать ходила с ним в военкомат, когда без конца бегала в школу, звонила классной…

Мать боялась отпустить его от себя: все равно куда — в армию, в ресторан, в парк… Вечно приставала: