Читать книгу "Сперматозоиды - Наталья Рубанова"

Она устало прикрывает веки и видит прямо перед собой брюнетку с голубыми глазами: «Иди ко мне, — поет она, облизывая губы. — Или боишься?» — «Зачем?..» — спрашивает Сана, отступая. — «Какая глупая! Неужто не хочешь поцеловать меня? Смотри, какие у меня губы! А шея! Дотрагивалась ли ты когда-нибудь до такой шеи?» — «Н-не было необходимости, — качает головой Сана и щурится. — Постой-ка… по-моему, мы где-то виделись…» — «Ах-ха-ха! — смеется она, оголяясь: безупречная кожа цвета слоновой кости, безупречные линии: Сана ловит себя на мысли, что с некоторых пор сторонится безупречности. — Где-то виделись!.. Ах-ха-ха! Знавала ли ты фараонов?» — «…» — «Вот мечется сердце мое туда и обратно, думая, что же скажут люди, те, что увидят памятники, мной сотворенные, спустя годы, и будут говорить о том, что я совершила… Не говори, что это похвальба, но скажи: «Как похоже это на нее, ее величество Хатшепсут, как достойно отца ее, бога Амона!»»[78]— Сана отворачивается, Сана не знает, как нужно обращаться с фараоншами, вдруг они как-то по-особенному устроены? Вдруг — что верней всего — у них и сердца-то нет?.. Впрочем, долго думать не приходится: горячая волна, обрушиваясь на точку G, сбивает Сану с ног, чтобы принести к гроту из бирюзового мрамора. «Что ты делаешь? Что ты со мной делаешь?.. — стонет она, слабо пытаясь избавиться от рук Хатшепсут. — Неужто думаешь, будто тебе дозволено смеяться над чувствами? Над моими чувствами?.. Лучшими чувствами?.. Сливать их в унитаз?.. Едва ли, впрочем, у вас там были унитазы!» — «Т-с-с! — шепчет П., прикладывая палец к губам ошалевшей Саны: никакой фараонши нет и в помине: это П., П. накрывает ее, извивающуюся, как змею, своим телом. — Т-с-с!». Никаких осирических пилястров и церемониальных бородок. Никакого влагалища. Никакой Хатшепсут.

[туфли на платформе]

Сана не может больше: анализировать, наблюдать, сдерживаться — ей необходимо: чувствовать, дышать, видеть. Делать хоть что-нибудь, иначе крышка. Образ П. (да, вот теперь уже только образ, но никак не сам П., и это-то хуже всего: боль, причиненная каким-то несуществующим, вымышленным персонажем — и почему одни персонажи кругом?.. где люди?..) преследует безостановочно: еще немного в таком режиме, и сердце накроется. Если любовь приобретает формы кошмара, думает Сана, самое время сменить декорации, пусть даже для этого придется и расшибить лбом старые стены.

Вместо того, чтобы раскрыть томик ибн фон К., — раскрыть потому лишь, «что именно так, пригнув голову, медвежата грызут сахар»,[79]— Сана препарирует наседающих и наступающих на нее М и Ж, прокручивая перед глазами кадры виртуального теракта — или, если угодно, некоей шахматной бойни: здесь и сейчас, в шестом вагоне, несущемуся по желтобилетной ее ветке в направлении центра. Куда и как, гадает Сана, пошла бы эта вот пешка, с аппетитом поглощающая мелованные[80]швайн-стори?[81]Не понимая причин возникшего вдруг дискомфорта, та морщится и, обжигаясь о взгляд Саны, отодвигается (минус одна клетка): zvёzdные баталии ферзей и «чисто королевские» игрища занимают ее куда больше собственных, предельно простых, телодвижений. А вон та б.-у.шная ладья, перемещающаяся когда-то на любое число полей что по горизонтали, что по вертикали (с одним существенным, разумеется, «но»: на ее пути не должно было стоять ни фигуры), — зрелище печальное и одновременно забавное: что сделает она, экс-фаворитка, за секунду до взрыва, о чем подумает, если успеет?.. Гетеросексуальный дуэт напротив (Ж — в чудовищном пуховике, М — в засаленном «пилоте») приторно щебечет, гомосексуальный сбоку (оба в темных очках) — хранит молчание; слоненок с синими волосами медитативно изучает разводы соли на сапогах; бабка-ёжка пересчитывает засаленные червонцы — доставая их из нагрудного кармашка и методично поплевывая на указательный палец, она расправляет купюры и бережно, едва ли не с нежностью, кладет в кошелек; женоподобная тушка бьет копытцем кровиночку, теребящего ширинку: «Но я хочу писать, ма-ма, писа-а-ать!»; черная королева, поглаживающая скрипичный футляр, смотрит в пол, а стоящий рядом мужеподобный hero[82]— на нее; стайка поддатых тинейджеров смущает супружескую чету (у каждого в руках «Сторожевая башня»[83]), отказавшуюся от нехитрого процесса спаривания во Имя Его, etc. Не зря, не зря из больнички сбежала! Пять лет в зоне койкомест строгого режима, — в сущности, тот самый срок, за который можно понять, что ты не столько не хочешь никого лечить, сколько и впрямь не можешь больше. Колитные окончательно отвратили Сану от возлюбления ближнего (интересуясь, по обыкновению, движением каловых их масс, Сана спросила как-то поступившее в палату существо о стуле: «У нас на доме табуретки одне…» — далее следовало пошлейшее подмигивание, осложненное трудностями перевода. — «Как по-большому ходите?» — «Та клейкое, клейкое… и много… зеленО, зеленО оч-чень… а занюхать, та…»). Однако вовсе не физиологизмы спровоцировали уход: нет-нет, в спасении всех этих персонажей Сана не видела ровным счетом никакого смысла — фраза же, брошенная в прошлом веке выходящей из WC актрисой,[84]крепко засела в мозгах. Задачей общедоступной (ортодоксальной, классической, традиционной) медицины, как Сана всегда чувствовала, являлось вовсе не избавление двуногого от страданий. О нет, цель была принципиально иной — заставить лечиться, дважды два, квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов: заставить покупать — из года в год, из жизни в жизнь, а потому лозунги, с детства вызывавшие у нее невольную усмешку («Здоровье народа — богатство страны», еtc.), — ловушка, дешевый ман, силки, куда рано или поздно попадает любая дрожащая тварь. «Съешь меня, — уговаривала ее, щелкающую пультом и думающую потому, будто она «имеет право», пилюля, прикидываясь райским яблочком, — и будет тебе щастье!»: далее шли кадры, которые, как надеялась группка брайен-вошеров,[85]вызовут у твари осознанное желание обладания, ведь, глотая таблетку, тварь становится счастливой автоматически, и потому получает, в комплекте с заново обретенным здоровьем, flat/cottage/car[86]энд прочие нехитрые радости, не выходящие за радиус пределов мечтаний электората.

Но как же все-таки случилось, что она, Сана, очутилась в мединституте? Неужто из-за того лишь и бегала весь десятый класс к репетиторам, чтоб досадить маман, видевшей ее непременно училкой — пусть английского (восемь лет подряд занималась с ней belaja ledi, пользующаяся лучшими советскими духами «Сигнатюр» и «Елена»; особым шиком считалась привезенная из Софии «Болгарская роза»), но все равно училкой?.. На самом деле, интерес к человечьей механике разбудило роскошное издание «Салернского кодекса здоровья».[87]Сана помнит — пустая гримерная, нервничающий отец («Постой, я сейчас… — и тут же, за дверью: — Ирма, нам нужно поговорить!..»), в общем, воздух да будет прозрачным и годным для жизни, и чистым…[88]Сана долго рассматривала рисунки — шикарные гравюры из медицинских книг Возрождения: Якоб Мейденбах, 1491-й, Антон Кобергер, 1493-й… Впрочем, более всего зацепил непривычный ритм всех этих, казавшихся волшебными, слов — он-то, если разобраться, и довел ее в свое время до ручки небезызвестного вуза: сложен любой человек из двухсот девятнадцати вместе разных костей… — что-то гипнотическое таилось во всем этом, что-то волнующее и одновременно пугающее, — а зубов у него двенадцать плюс двадцать… — однако остановиться, не читать было невозможно, и Сана, вросшая в кресло гримерки, завороженно повторяла: триста еще шестьдесят и пять кровеносных сосудов…