Читать книгу "Читать не надо! - Дубравка Угрешич"

Я недоумевала, почему потребители триумфального товара так свирепы и нетерпимы. Я наталкивалась на подобный агрессивный тон, на ту же готовность сражаться до победного всякий раз, когда выражала сомнение в достоинствах какого-либо сочинения, имеющего миллионы поклонников. Что же сплачивает миллионную армию любителей «Алхимика» так крепко и с такой легкостью — в отличие от небольшой группки поклонников Богумила Габрала? Что же побуждает миллионы людей проливать слезы над фильмом «Титаник» и толкает безумца уродовать всемирно известное полотно в голландском музее? Что заставляет миллионы людей рыдать по леди Ди и в то же время оставаться равнодушными к смерти ближайшего соседа? Мне кажется, я знаю ответ, но предпочту его не высказывать, потому что ответ этот заставляет меня содрогаться.

— Прекрасно понимаю, что книга дерьмо, — сказал мне мой друг, преподаватель литературы в одном из университетов Европы, про одну книжку. — Но как это класс-с-сно! — взвыл он тут же, проезжаясь на «с».

— Американцы любят всякий мусор. Не так настораживает мусор, как любовь к нему, — говорил Джордж Сантаяна.

Он сказал это тогда, когда и не подозревал еще, что все мы со временем сделаемся американцами.

И все же есть, надо полагать, в самой природе дерьма нечто, что делает его таким клас-с-сным. И сколько бы ни пытались теоретики массовой культуры объяснить, за что следует любить дерьмо, самым привлекательным его качеством остается именно общедоступность. Дерьмо доступно каждому, это то, что нас объединяет, мы можем в любой момент на него наткнуться, в него вляпаться, на нем поскользнуться. Дерьмо всегда при нас. Куда бы мы ни шли, оно спокойно поджидает нас у наших дверей («Как дерьмо под дождем», гласит широко известная югославская присказка). Так как же нам его не любить! Ведь именно любовь и есть то магическое средство, которое способно превратить дерьмо в золото.

1999

Женщины, дым и литература

Вспомним один эпизод из «Сорок первого», советского фильма по повести Бориса Лавренева с тем же названием. Там рассказывается о храброй молодой женщине, бойце Красной Армии, взявшей в плен неприятеля, красавца офицера, белогвардейца. Они обитают в заброшенной хижине в ожидании подхода красных. Красноармейка с нежной и не зачерствевшей душой влюбляется в своего красивого идеологического врага. В какой-то момент у пленника кончаются папиросы. Девушка великодушно предлагает пленнику свое единственное сокровище, тонкую тетрадку с собственными стихами. Белогвардейский офицер заворачивает табак в стихи бойца-красноармейца и далее прямо на глазах у кинозрителей нагло курит и выкуривает все ее стихи до последней строчки.

Можно ли себе представить эту сцену наоборот? Нет. Ибо сцена эта, как бы наивна и трогательна она ни была, гораздо значительней, чем просто киноэпизод. Это метафорическая суть истории женского сочинительства, отношения женщин к своему творчеству и отношения мужчин к творчеству женщин.

На протяжении всей истории женского писательства мужчины косили под корень литературные страсти женщин. На протяжении всей истории женщины приносили себя в жертву ради литературы. Многие произведения литературы выживали в мрачные времена исключительно благодаря женщинам. Вспомним, как Надежда Мандельштам специально заучивала стихи Осипа Мандельштама наизусть. Именно так она и спасла его великую поэзию от могущественного щупальца Сталина на кнопке «стереть». Вспомним жен, любовниц, подружек, поклонниц, переводчиц, помощниц, благодетельниц, копировальщиц, машинисток, корректорш, преданных редакторш, литературных наставниц — мудрых женщин- писательниц, агентш, вдохновительниц, муз, литературных консультантш, яростных сторонниц, трепетных наполнительниц литераторских трубок, усердных поварих, трудолюбивых архивисток, библиотекарш, страстных читательниц, надежных хранительниц рукописей, живых сфинксов у посмертных писательских склепов, старательных вылизывательниц писательских творений. Вспомним тех, кто сдувает пыль с собраний сочинений и писательских бюстов, фанатичных энтузиасток обществ во славу усопших и здравствующих поэтов. Женщины, женщины, женщины…

Женщины спасали литературные творения, когда мужчины их уничтожали. До чего же мужчины — диктаторы, монархи, цензоры, безумцы, пироманьяки, военные, императоры, руководители, полицейские — ненавидят печатное слово! Пусть женщина иногда и завернет свежую рыбину в стихи посредственного поэта, но что это в сравнении с сжиганием книг по приказанию китайского императора Ши Хуанти! Пусть женщина порой воспользуется эпической поэмой, чтоб накрыть пирог и тем уберечь его от пригорания, но что это в сравнении с тоннами рукописей, уничтоженными КГБ! Если женщина когда и использует книжку для растопки семейного очага, что это пламя в сравнении со столбами дыма над сжигаемыми нацистами томами! Если женщина и вырвет страничку из книги, чтобы протереть окно, что это в сравнении с горами пепла после обстрела Караджичем и Младичем Национальной библиотеки в Сараево?

Можем ли мы представить себе все наоборот? Нет. Такое просто немыслимо. Исторически женщины — читательницы, мушки, залипающие на печатное слово, это они — читательская аудитория. Так, в одной маленькой литературе, хорватской, в середине девятнадцатого века, мужчинам писателям пришлось убеждать женщин читателей не читать книги на немецком языке, так как иначе некому было читать их собственные книги, книги хорватских писателей. «Сердце патриота разрывается от горя, когда слышишь, что не только высокородные барышни, но и даже дочери обыкновенных бюргеров с пренебрежением говорят о нашем родном языке», — сетует один хорватский писатель девятнадцатого столетия. И читательницы, добросердечные хорватки, сжалились и принялись, позевывая от скуки, за чтение книг местных писателей. Литература этой маленькой страны началась с них, с этих женщин читательниц.

Женщины всегда были добрыми домашними духами литературы. Образно выражаясь, в каждый литературный дом встроена тень его истинного строителя, женщины, какой-нибудь Мэри, или Джейн, или Веры… Стейси Шифф, автор биографии «Вера (Миссис Владимир Набоков)», отмечает: «Из перечня того, чему, как хвастал Набоков, он так и не обучился, — печатать на машинке, управлять автомобилем, говорить по-немецки, возвращать себе потерянное, складывать зонтик, отвечать на телефонные звонки, разрезать книжные страницы, уделять свое время какому-нибудь обывателю, — легко предположить, на что тратила Вера свою жизнь».

Вернемся же к началу и скажем, что история женщин, литературы и дыма неразрывно связаны; поистине это одна общая история. Лишь женщины и книги сжигались на кострах инквизиции. Принадлежность мужчин к историческому пеплу статистически ничтожна. На разных этапах истории человечества именно женщины-ведьмы (образованные женщины), а также книги (источник знаний и удовольствий) провозглашались орудиями дьявола[23].