Читать книгу "Искусство стареть - Игорь Губерман"

Ещё родить нехитрую идею

могу после стакана или кружки,

но мысли в голове уже редеют,

как волос на макушке у старушки.

Со мной, хотя удаль иссякла,

а розы по-прежнему свежи,

ещё приключается всякое,

хотя уже реже и реже.

И хотя уже видна

мне речушка Лета,

голова моя полна

мусора и света.

Нам, конечно, уйти суждено,

исчерпав этой жизни рутину,

но закончив земное кино,

мы меняем лишь зал и картину.

Люблю ненужные предметы,

любуюсь медью их и глиной,

руками трогаю приметы

того, что жизнь случилась длинной.

Ещё свой путь земной не завершив,

российской душегубкой проворонен,

по внешности сохранен я и жив,

но внутренне – уже потусторонен.

Иступился мой крючок

и уже не точится;

хоть и дряхлый старичок,

а ебаться хочется.

Я не был накопительства примером

и думаю без жалости теперь,

что стал уже давно миллионером

по счёту мной понесенных потерь.

Пока себя дотла не износил,

на баб я с удовольствием гляжу;

ещё настолько свеж и полон сил,

что внуков я на свет произвожу.

Нет часа угрюмей, чем утренний:

душа озирается шало,

и хаосы – внешний и внутренний

коростами трутся шершаво.

Я чую в организме сговор тайный,

решивший отпустить на небо душу,

ремонт поскольку нужен капитальный,

а я и косметического трушу.

Мечтай, печальный человек,

целебней нет от жизни средства,

и прошлогодний веет снег

над играми седого детства.

Дойдя до рубежа преображения,

оставив дым последней сигареты,

зеркального лишусь я отражения

и весь переселюсь в свои портреты.

О чём-то грустном все молчали,

но я не вник и не спросил,

уже чужие знать печали

нет у меня душевных сил.

Конечно, всё на свете – суета

под вечным абажуром небосвода,

но мера человека – пустота

окрестности после его ухода.

Уже давно мы не атлеты,

и плоть полнеет оголтело,

теперь некрупные предметы

легко я прячу в складках тела.

Держусь ничуть не победительно,

весьма беспафосно звучу,

меня при встрече снисходительно

ублюдки треплют по плечу.

Пусть меня заботы рвут на части,

пусть я окружён гавном и суками,

всё же поразительное счастье —

мучиться прижизненными муками.

Когда мы кого-то ругаем

и что-то за что-то клянём,

мы желчный пузырь напрягаем,

и камни заводятся в нём.

Не по капризу Провидения

мы на тоску осуждены,

тоска у нас – от заблуждения,

что мы для счастья рождены.

Я жизнь мою обозреваю,

почти закончив путь земной,

и сам себя подозреваю,

что это было не со мной.

Ты, душа, если сердце не врёт,

запросилась в родные края?

Лишь бы только тебя наперёд

не поехала крыша моя.

Моя прижизненная аура

перед утечкой из пространства

в неделю похорон и траура

пронижет воздух духом пьянства.

Как судьба ни длись благополучно,

есть у всех последняя забота;

я бы умереть хотел беззвучно,

близких беспокоить неохота.

Угрюмо ощутив, насколько тленны,

друзья мои укрылись по берлогам;

да будут их года благословенны,

насколько это можно с нашим Богом.

Как раньше юная влюблённость,

так на закате невзначай

нас осеняет просветлённость

и благодарная печаль.

Замшелым душам стариков

созвучны внешне их старушки:

у всех отпетых гавнюков

их жёны – злобные гнилушки.

Я остро ощущаю временами

(проверить я пока ещё не мог),

что в жизни всё случившееся с нами —

всего лишь только опыт и пролог.

Когда близка пора маразма,

как говорил мудрец Эразм,

любое бегство от соблазна

есть больший грех, чем сам соблазн.

Я храню душевное спокойствие,

ибо всё, что больно, то нормально,

а любое наше удовольствие —

либо вредно, либо аморально.

Вульгарен, груб и необуздан,

я в рай никак не попаду,

зато легко я буду узнан

во дни амнистии в аду.

То ясно чувствуешь душой,

то говорит об этом тело:

век был достаточно большой,

и всё слегка осточертело.

Так же будут кишеть муравьи,

а планеты – нестись по орбитам;

размышленья о смерти мои —

только мысли о всём недопитом.

Готовлюсь к уходу туда,

где быть надлежит человеку,

и время плеснёт, как вода

над камешком, канувшим в реку.

Остатком памяти сухим,

уже на склоне и пределе

мы видим прошлое таким,

каким прожить его хотели.

Лишь на смертном одре я посмею сказать,

что печально во всём этом деле:

если б наши старухи любили вязать,

мы бы дольше в пивных посидели.

Старение – тяжкое бедствие,

к закату умнеют мужчины,

но пакостно мне это следствие

от пакостной этой причины.

Я думаю – украдкой и тайком,

насколько легче жить на склоне лет,

и спать как хорошо со стариком:

и вроде бы он есть, и вроде нет.

Мы стали снисходительно терпеть

излишества чужого поведения:

нет сил уже ни злиться, ни кипеть,

и наша доброта – от оскудения.

Что стал я ветхий старичок,

меня не гложет грусть,

хотя наружно я сморчок,

внутри – солёный груздь.

Финал кино: стоит кольцом