Читать книгу "Сорок дней Муса-дага - Франц Верфель"

Указующий перст поднят к звездному небу:

— Апет Шатахян, известна ли тебе вон та красноватая звезда?

— Какая? Вон та? Это, должно быть, планета. Разве нет?

— Неверно, учитель. Это звезда Альдебаран. А знаешь, почему она кажется красной?

— Почему? Может быть… наша атмосфера…

— Неверно, учитель. Звезда Альдебаран состоит из расплавленного магнитного железняка, поэтому она красноватая. Того же мнения знаменитый Камилл Фламмарион, о чем он мне и пишет в последнем своем письме.

Письмо великого астронома тоже не было пустым плутовством. Оно действительно существовало. Но только… Грикор сам адресовал его себе от лица Камилла Фламмариона. Правда, такую «почту» он организовывал чрезвычайно редко и в особо торжественных случаях. Обычно ученики не знали об этих посланиях. Однако в свои корреспонденты он производил не только современных или недавно усопших гигантов духа. Даже Вольтер и великий армянский писатель Раффи вынуждены были неоднократно и подробно отвечать на его писания. Так в лице Грикора существовал на земле член-корреспондент Олимпа.

Поразительно, но даже старожилы не помнят, чтобы этот разносторонне осведомленный человек хоть раз выезжал из Йогонолука. Все интеллигентные люди Муса-дага по крайней мере раз в год ездили куда-нибудь, хоть в Алеппо или Мараш, где повышали знания в американских, немецких, французских миссионерских школах.

Немало здешних старожилов из народа вернулись уже в пожилом возрасте из Америки, чтобы на покое попользоваться достатком, приобретенным трудом. И перед самой войной снова переправилась через океан стая таких легких на подъем земляков Грикора. Один лишь аптекарь не проявлял ни малейшей охоты к перемене мест. По его словам, он в юности вдоволь навидался всяких достопримечательностей земного шара. Иногда он намекал на свои странствия, которые простирались далеко на запад и восток, но во время которых он из принципа не пользовался железной дорогой. Было ли это так же достоверно, как письмо Фламмариона, выяснить не удалось. В речах и рассказах Грикора не было ничего, хотя бы отдаленно напоминающего бахвальство или вымысел. Его повествование изобиловало столь зримыми подробностями, что даже у такого человека, как Габриэл Багратян, не возникало никаких сомнений. И все же аптекарь уверял, что страсть к путешествиям ему чужда. Пускай доктор Алтуни, известный нытик, сетует о своей загубленной в сирийской деревне жизни — Григору в Йогонолуке хорошо. Не все ли равно, где жить, ведь внешний мир — только часть мира внутреннего. Мудрец неподвижен, как паук посреди лучеобразной паутины, которую он соткал вокруг вселенной.

Но когда заходила речь о политике, о войне, о жгучих вопросах современности, аптекарь терял спокойствие. Ему не нравилось узнавать о таких вещах. Мир, эта игрушка внешних обстоятельств, вторгаясь во внутреннюю жизнь, становится унизительной помехой. Ценность для Григора он приобретал только отодвинутый в даль самозабвенного созерцания. Вот предел высокомерия духа! Что Григору до событий в «глубоком тылу», что ему до того, что делается в Стамбуле, Алеппо и Месопотамии? Войны, еще не ставшие книгами, в счет не идут. Поэтому аптекарь порицал учителя Шатахяна за его политические высказывания. поэтому он и сказал:

— Не понимаю, почему нужно постоянно оглядываться на других? Война, административные мероприятия, вали, каймакам… Да пусть турки делают что хотят! Если вы не будете обращать на них внимания, то и они не станут о вас думать! У нас здесь своя собственная земля. И у нее находятся ценители, притом даже весьма искушенные… Прошу…

И Грикор представил хозяину дома незнакомца, который до этого то ли прятался за спинами гостей, то ли не был Багратяном замечен.

Аптекарь с явным удовольствием произнес звонкое имя приезжего:

— Гонзаго Марис.

Судя по облику и осанке, молодой человек был европеец, либо очень европеизированный левантинец.[29]Черные усики на бледном и необыкновенно любезном лице были столь же французские, как и имя Марис. Но особенно характерной чертой лица были брови, под тупым углом сходившиеся на переносье.

Грикор продолжал исполнять роль герольда при чужестранце:

— Мосье Гонзаго Марис — грек.

И тут же, чтобы не обидеть гостя, поправился:

— Чистокровный, а не турецкий грек. Европеец. У приезжего были очень длинные ресницы. Он улыбнулся и сощурил глаза, отчего их почти совсем скрыли женственно длинные ресницы.

— Мой отец был греком, мать — француженка, сам я — американец.

Его скромная, пожалуй, даже застенчивая манера держаться произвела на Габриэла приятное впечатление. Он покачал головой.

— Каким ветром, прошу прощения, занесло сюда американца, да еще сына француженки? Именно сюда?

Гонзаго снова улыбнулся, опуская ресницы:

— Очень просто. В связи с работой мне пришлось несколько месяцев провести в Александретте. Там я заболел. Врач послал меня в горы, в Бейлан. Но в Бейлане мне стало нехорошо…

Аптекарь назидательно поднял палец:

— Атмосферное давление! В Бейлане атмосферное давление всегда ниже нормы.

Гонзаго предупредительно склонил перед аптекарем свою тщательно причесанную на пробор голову:

— В Александретте мне столько рассказывали о Муса-даге, что меня разобрало любопытство. Какой же это был сюрприз для меня, что на безотрадном Востоке можно найти такие красоты, таких просвещенных людей и такое приятное пристанище, как у моего хозяина, господина Грикора! Меня манит все неизвестное. Был бы Муса-даг в Европе, он стал бы всеевропейской достопримечательностью. Но я рад, что он принадлежит только вам.

Аптекарь глухо произнес тем безразличным тоном, каким обычно делал самые важные свои сообщения:

— Он писатель и будет заниматься творчеством здесь, в моем доме.

Гонзаго, видимо, сконфузило его заявление.

— Я не писатель. Время от времени я посылаю в одну американскую газету небольшие очерки. Это все. Я даже не журналист по-настоящему.

Неопределенный жест, очевидно, должен был означать, что занимается он всем этим только для заработка. Но Грикор не отпускал свою жертву; выставляя ее напоказ, он повышал свой престиж.

— Но ведь вы еще и артист, музыкант, виртуоз. Вы давали концерты, не правда ли?

Молодой человек поднял руку, как бы обороняясь:

— Да не так все это было! Кроме всего прочего, я просто работал и аккомпаниатором, многое пришлось перепробовать…

Он взглянул на Жюльетту в надежде, что она его выручит.