Читать книгу "Алжирские тайны - Роберт Ирвин"

Нет, дюны действительно очень красивы. Чтобы оценить их красоту по достоинству, надо взобраться на гребень одной из самых больших. То есть, поднявшись не меньше чем на сотню метров, можно получить более или менее истинное представление о масштабе их красоты. Я нахожусь в краю дюн, называемых барханами. Барханы имеют форму полумесяца и изогнуты в соответствии с направлением ветра. Они тянутся во все стороны сколько видит глаз, покрываясь рябью и наползая друг на друга. В хаотичных контурах пустыни человек, наделенный воображением, мог бы увидеть узоры, даже предметы и лица, но я не из таких. Нет, я просто пытаюсь идти по стрелке компаса прямо на север, но, что самое неприятное, едва заметное воздействие дюн, плавные изгибы то в одну сторону, то в другую делают это невозможным. Нельзя держать путь прямиком на север, если приходится преодолевать дюну за дюной. По наветренному склону бархана можно пройти без труда. Это пологий, довольно плотный песчаный откос, но для того, чтобы направиться на север, надо сперва подняться по крутому подветренному склону, который оседает от каждого шага. Хуже того — на подветренном склоне случаются внезапные оползни. Того и гляди будешь похоронен заживо в этих зыбучих песках. Однако обходить дюны вокруг их подошвы не менее утомительно, к тому же, отмахав полкилометра на восток или на запад, можно обнаружить, что один бархан сливается с другим и пройти между ними напрямик нелегко, после чего возникает подозрение, которое невозможно проверить: а вдруг неощутимые изгибы на самом деле завели тебя обратно на юг?

Впрочем, какое это имеет значение? Приходится постоянно напоминать себе, что я уже покойник. Каждый мой шаг — это огромное достижение. Без воды я протяну еще самое большее четыре дня, причем не следует забывать, что перед смертью я начну бредить и перестану понимать, жив я или мертв. Правда, существует вероятность смерти от теплового удара, особенно если продолжать путь под палящим солнцем. Это может случиться внезапно — хоть завтра. К жаре я уже привык. Ходьба в такой зной утомляет, но в остальном это пекло меня не беспокоит. Я наслаждаюсь строгой чистотой моей жизни. Строгой, безграничной, безмерной. Я именно тот человек, которым хочу быть, именно в том месте, где хочу находиться. Я, несомненно, умру, но не вызывает сомнений и то, что дело мое восторжествует. Чтобы это понять, надо лишь знать законы истории, каковые, безусловно, существуют. Разумеется, с помощью марксистских законов исторического развития нельзя с точностью до минуты предсказать поведение каждого отдельного человека, ведь и геолог не в силах проследить за движением отдельной песчинки, но форму этих дюн, общее поведение почти бесконечного множества отдельных песчинок можно предсказать при наличии сведений о преобладающем направлении ветра. Подобным образом обстоят дела и с историей: направление можно определить, стоит лишь понять суть трудовой теории стоимости. А поняв, в каком направлении движется история, надо быть глупцом, чтобы не двинуться туда же самому. Мы сражаемся на стороне пролетариата не потому, что это страдающий класс, а потому, что в конечном счете это класс победителей. Какой болван станет сознательно поддерживать сторону, терпящую поражение, то есть буржуазию? Поэтому даже сейчас меня ничто не тревожит. Да, я вынужден спасаться бегством, но это бегство на уровне отдельной песчинки. В неизмеримо большем масштабе спасаться бегством вынужден мировой капитализм.

Ближе к вечеру ветер начинает усиливаться. Становится прохладно. Солнце садится на юге. Я в изумлении смотрю на компас. Потом, постепенно сообразив, в чем дело, принимаюсь рычать на прибор. В кузовах этих джипов полным-полно стали, которая обладает довольно сильным магнитным полем. Этот компас был настроен по магнитному полю джипа. Треклятый прибор уже ни на что не годен. Начав рассуждать более здраво, я осознаю, что он был бесполезен с самого начала. Это попросту лишний груз. Я вдребезги разбиваю стекло прибора, при этом порезавшись. Пью свою кровь. Потом выпиваю ничтожное количество спирта, на поверхности которого плавала стрелка компаса, и выбрасываю треклятую окровавленную штуковину. Ветер спадает, и примерно на час снова становится жарко и влажно, однако песок сейчас достаточно прохладный, чтобы на нем растянуться. Я ложусь и почти мгновенно погружаюсь в беспокойную, полную сновидений дремоту. Мои сны истерзаны болью тела. Когда жара вновь начинает спадать, сон делается все более чутким. В конце концов я лежу с закрытыми глазами, но совершенно очнувшись от сна, и дрожу от холода. Пошатываясь, я встаю и мочусь в сложенные чашечкой ладони. Там остается не много, но я пью. Знаю, пользы от мочи никакой, но она увлажняет рот и к тому же воскрешает в памяти срок, который я отбыл в лагере для интернированных на берегу Тонкинского залива. Потом, перед самым рассветом, я отправляюсь в путь. Лицо у меня обгорело до волдырей, но я стучу зубами от холода. По крайней мере песок ранним утром холодный и твердый, и по нему легче идти. Чтобы согреться, понадобится еще часа два или три.

Где-то в середине дня в голове у меня возникает бессмысленное и непрошеное воспоминание. Нынче лето пятьдесят третьего, и я сижу развалясь в плетеном кресле на лужайке за домом, на семейной ферме в Нормандии. В тех краях вечерняя роса выпадает рано. Солнце заходит, и воздух, кажется, зеленеет, пока я неотрывно смотрю на увитую плющом стену за огородом и на фруктовый сад за стеной. Я чувствую запах бокала перно у меня в руке. Аромат и сейчас ничуть не слабее. Мне точно известно, что представляют собой звуки, которым я тогда внимал, — дикие голуби во фруктовом саду, лающая собака вдали на дороге и громыханье глиняной посуды на кухне у меня за спиной. То было лето пятьдесят третьего. Неделю спустя я сел на корабль, отплывавший в Индокитай — и в Дьен-Бьен-Фу. Потом воспоминание во всей его непрошеной яркости развеивается, а я, оказывается, поскальзываясь, спускаюсь с очередной песчаной дюны лишь с воспоминанием о воспоминании в голове. Я продолжаю идти, хотя и осознаю, что на самом деле уже скорее не иду, а просто шатаюсь. Мысли сменяют одна другую сами собой. Если подняться на гребень огромной дюны, то видно очень далеко, но потом, когда снова спустишься вниз, почти ничего не видно. Ни наверху, ни внизу смотреть в общем — то не на что. В сущности, довольно скучно умирать, когда приходится топать к смерти так долго.

Ближе к концу дня я вижу людей. По гребню песчаной дюны вереницей движутся арабы со своими верблюдами. Удивительный случай. Зачем кому-то понадобилось путешествовать по Большим Восточным песчаным массивам? Едва завидев людей, я сажусь. С какой стати я буду выбиваться из сил, чтобы к ним подойти? Любопытство наверняка приведет их ко мне. Что и происходит. Четверо мужчин, двое мальчишек и десять верблюдов.

Когда они подходят поближе, я издаю звуки, которые, надеюсь, похожи на фразу: «Помогите, прошу вас!» Говорить трудно, ибо не только потрескались и кровоточат губы, но и язык распух, заполнив собой весь рот, но я продолжаю:

— Я дезертировал из Легиона. Отведите меня к феллахам. Хочу вступить в ФНО. Я позабочусь о том, чтобы вам заплатили.

Они озадачены и подозревают неладное. Эти арабы, живущие в пустыне, — примитивный народец с примитивным отношением к территории, которую они населяют. Как сказано у Маркса, «перед кочевыми пастушескими племенами земля, как и все прочие природные условия, предстает в своей первозданной беспредельности». Они живут при дофеодальном способе производства. Когда начнется революция, эти кочующие анахронизмы будут уничтожены. После ликвидации последствий их беззакония они будут вынуждены вести оседлый образ жизни. Особо нежных чувств по отношению к этим благородным бедуинам я не испытываю.