Читать книгу "Чужак - Исроэл-Иешуа Зингер"

Еще реже, чем отец, во дворе появляются Маля и Даля. Целый день они заняты наведением порядка в доме, уборкой, шитьем, вязанием и чтением книжек. Хотя в доме нет никого, кто мог бы нарушить чистоту, девушки все время что-то расставляют по местам и разглаживают.

— Уже достаточно чисто, — не выдерживает Хана.

Девушки не слушают ее, как никогда не слушали прежде, и продолжают выколачивать, подметать и протирать. Больше всего они заботятся о цветочных горшках на окнах. Они поливают землю, обрывают высохшие листья, заваривают махорку и опрыскивают ею растения, чтобы на них не завелись гусеницы. Это единственное, что напоминает им о деревне, о Кринивицах. Только под вечер наряжаются они в городские платья, надевают шляпки, берут зонтики и идут под ручку по красивым улицам, рассматривая в больших витринах новые платья, шляпы и дамское белье. Хотя они одеты не особенно нарядно, соседи высовываются из окон, чтобы взглянуть на двух приезжих девушек, что торопливо проходят по двору. На их лицах все еще лежит отпечаток деревенской свежести и здоровья. К тому же они высокие, очень стройные и шагают уверенной походкой — ничего общего с болезненными разодетыми городскими девушками — работницами и продавщицами, которые едва держатся на высоких тонких каблуках своих узких туфелек. Еще больше людей выглядывает из окон, когда они возвращаются, так же под ручку, как ушли.

Никогда они не возвращаются в сопровождении молодых людей, как большинство девушек из этого двора. И это выводит двор из терпения. Никто не может понять, что это за люди.

Единственный мужчина, который приходит в странную квартиру, это Эля. На его маленькой студенческой фуражке, которая сидит на макушке, вышит магендовид, окруженный золотыми листиками, которые ярко поблескивают всякий раз, когда он проходит по двору. Зато его дешевый желтоватый дождевик, который он носит и летом и зимой, совсем не в блестящем состоянии. Понятное дело, едва молодой человек в маленькой студенческой фуражке появился во дворе, женщины сразу его заметили. Они были уверены, что это жених, и хотели знать — которой из сестер. Однако дворник рассказал им, что это брат, и женское любопытство угасло. Но острый интерес к этим особенным людям все еще сохраняется.

Говорят о них разное. Одни считают, что это богачи, живущие на всем готовом, другие утверждают, что у чужаков есть богатые родственники в Америке, которые присылают им всякое добро, недаром, дескать, почтальон приносит им то и дело пачки писем. Третьи же и вовсе настаивают на том, что это люди подозрительные, безнадежные должники или поджигатели, которые прячутся от людских глаз.

Так же, как их соседи по двору, жильцы этой квартиры и сами не знают, что выйдет из их сидения здесь, в чужом городе, чем кончится эта их жизнь.

Денег, которые Ойзер получил за свои Кринивицы, становится все меньше и меньше в обитом кожей кованом сундуке, в котором старый реб Ури-Лейви когда-то держал ямпольские приданые и сбережения. Каждый день, когда приходится доставать деньги на расходы, Хана вздыхает так громко, что сердце разрывается на куски.

— Ойзер, чем это кончится? — спрашивает она мужа, который целыми днями лежит на канапе, погруженный в чтение газет.

Ойзер не отвечает. Ему нечего ответить. В первое время, когда Ойзер только что приехал в чужой город, он позволил Хане водить себя по разным лавкам, выставленным по дешевке на продажу. Но это всегда были продуктовые лавки, где перепачканные мукой хозяева в халатах озабоченно слонялись без дела, высматривая покупателя, или керосинные и мыльные лавки, в которых от запаха дух захватывало. Ойзер чуть не терял сознание от этих запахов. Ему вспоминался Залмен-смолокур, от которого всегда несло керосином, селедкой и мылом. Окаменев, стоял он и слушал горячие речи лавочников, убеждавших его, что это выгодная цена, что он покупает, так сказать, хлеб с ножом в придачу…

— Ну, что скажешь, Ойзер? — хотела знать Хана.

— Посмотрим, — отвечал Ойзер для того только, чтобы побыстрее избавиться от дурных запахов и горячих речей лавочников, — я зайду еще раз.

Но никогда больше не заходил.

Позднее он уже не хотел даже смотреть на эти дешевые лавки. Он только лежал целыми днями на канапе, впившись большими черными глазами в газеты и не пропуская ни строчки. На все Ханины разговоры о будущем он отмалчивался. Точно так же он отмалчивался на все вопросы своего единственного сына Эли.

Как и его мать, Эля тоже хотел знать, что с ним будет.

За много лет напряженной учебы в высшей школе, зубрежки, сидения над книгами и чертежами он изучил уже все области инженерного дела: электротехнику, машиностроение, даже архитектуру. Но его ничего не ждало в стране, где сотни таких же, как он, слонялись без дела или таскались из лавки в лавку, продавая электрические лампочки. Упрямый Эля с въедливым упорством очень аккуратно ходил на занятия в Политехнический институт. Терпя обиды от студентов-гоев, получая затрещины, иногда оказываясь вышвырнутым с занятий, он тем не менее не пропустил ни одной лекции, не потерял ни одного дня. С тем же упорством он, сидя дома, чертил, учился, зубрил наизусть. Но при этом он очень хорошо понимал, что и учеба, и унижения, и деньги, которые родители вкладывают в его учебу и книги, — всё напрасно. Это ничего не даст человеку по имени Эля Шафир, человеку Моисеева вероисповедания. И среди черчения линий на синьке на него вдруг накатывало такое отчаяние, что он в гневе отшвыривал циркули и карандаши и отрывал отца от его газет.

— Ты тут все читаешь, папа, — заявлял он. — А что будет со мной, хотел бы я знать? Что?..

Хорошо зная, что отец тут ни в чем не виноват, что у него нет никакого ответа на эти вопросы, Эля тем не менее не мог вынести, что отец лежит вот так, молча уткнувшись в газеты. Он хотел услышать от отца хоть слово, одно-единственное слово, от которого ему стало бы легче на душе.

Ойзер не отвечал Эле, как не отвечал и своей жене, и еще глубже погружал свои черные глаза в мелкие густые строчки. Эти газеты были напичканы новостями из всех стран, где только жили евреи, и новости эти были одна горше другой. Ойзер читал об изгнаниях, наветах, оскорблениях, гонениях, угрозах, ограничениях, новость за новостью, страницу за страницей. И он забывал о себе, о своей жене и детях, о чужом жилье среди чужих людей.

Как когда-то в деревне Ойзер уповал на то, что должно прийти нежданное спасение, так теперь он уповал на нежданную помощь, которая должна прийти к тем, кто в ней отчаянно нуждается, какую-нибудь великую нежданную помощь. Ойзер был не слишком благочестив, он больше не верил, как в детстве, что среди бела дня затрубит шофар, глас небесный возвестит, что наступило избавление, и все евреи усядутся на облако и отправятся в Землю Обетованную. Но он также не мог поверить в то, что в мире нет Высшего Закона, что нет ни Суда, ни Судии. Как всякий деревенский человек, выросший на земле, он видел во всем волю Божью: в прорастании травы, в восходе солнца, в звездах, в каждой буре, каждой грозе, в расцветании и увядании побегов, в животных и людях, во всех чудесах земли и во всех ее чудесных созданиях.