Читать книгу "Туман на родных берегах - Дмитрий Лекух"

– Ладно, не будем устраивать философских диспутов. Хотя я с тобой совершенно не согласен. Помни только, Ося – проницательный человек и гениальный сыскарь. Именно он в свое время грохнул банду Мишки Япончика и вообще здорово почистил родную Одессу от мелкой и не очень уголовщины. А еще Ося любит свою старенькую еврейскую маму и очень гордится тем, что его отец, Беньямин Шор, стал русским гильдейским купцом задолго до революции. Тебе все понятно, господин полковник Имперской безопасности?!

Глава 17

Полет тем временем – длился и длился.

Вместе с длящимся сном.

Бесконечно долго.

Так долго, что могло показаться, он утонул в этом сне, задохнулся в безжалостной синеве снящегося небосвода и теперь обречен кружить здесь в одиночестве.

Полет за полетом.

Сон за сном.

Во сне он выходил из своего тела.

А потом и из пышного, декорированного темным самаркандским бархатом и карельской березой салона аэроплана Канцлера – на тяжелое, створчатое, отягощенное двумя могучими винтами крыло.

Вдыхал беспечно легкий, разреженный воздух и наблюдал себя через иллюминатор.

Себя, мирно спящего на пути в Одессу.

А потом прыгал вниз и в сторону, чтобы не быть изрубленным непрерывно молотящими бесконечное разреженное пространство пропеллерами, в прохладную радостную синеву.

Где кувыркался, могучий и счастливый от осознания собственной почти что астральной мощи.

А после носился наперегонки с хищными СИЛАми – лучшими на сегодняшний день в Европе истребителями конструкции Сикорского – Лавочкина, сопровождавшими караван «Муромцев».

В прозрачной синеве, изредка перемежаемой пушистыми, издалека уютными белыми облаками.

Вблизи облака казались бескрайней пустыней, чистой, но, видимо, оттого и совершенно неприспособленной для жизни.

Да кто из нас не задумывался над этим грозным величием, выглянув случайно в иллюминатор летящего над облаками самолета?

Наверное, только те, кто совсем разучились чувствовать страх и красоту.

Он долго смеялся над тяжелыми фиолетовыми тучами, попытавшимися перечеркнуть их маршрут где-то в районе Киева.

Он летел и летал одновременно.

И это было чудесно, как в детстве, когда, летая, растут.

Бесконечность сейчас представлялась не ледяной синевой небес, а обычной и легкой протяженностью грибного дождя, радостного и звонкого, беспечно вбивавшего серебряными молоточками шляпки капель в прозрачность теплых летних луж, до самого донышка прогретых не скрывшимся ни на минуту солнцем.

Бессонная часть его «я», смеясь, говорила, что так не бывает.

Но он – летал…

Глава 18

Встретить его в аэропорту господин Шор не соизволил.

Но лизоблюдов и шаркунов в аэровокзале и так было гораздо больше, чем нужно.

Личный представитель Канцлера как-никак.

Никита отдал распоряжения насчет расквартирования бойцов ОСНАЗа, позевывая, выслушал рапорты чиновников от безопасности.

И немедленно счел всех непроходимыми дебилами и клиническими идиотами.

После чего, выбрав в местной конюшне авто поприличнее, поехал знакомиться с руководителем не менее местного уголовного розыска.

Надеясь хотя бы в нем найти деятельного помощника.

Мнение Лаврентия Павловича Берии он в последнее время бесспорно уважал.

Начальник Одесского уголовного розыска Осип Шор, как и опасался Ворчаков, оказался из тех евреев, которые могли подорвать даже его годами лелеемый, тщательно воспитываемый Альфредом Розенбергом и жизненными обстоятельствами, а также несокрушимой расовой логикой антисемитизм.

Могучий – высокого, можно сказать гигантского роста.

С тонкими правильными чертами лица, умными серыми ледяными глазами и неистребимо-одесским произношением.

Венчал все это великолепие налысо бритый идеальной формы череп, который начальник одесской уголовки время от времени промокал белоснежным платком, а при выходе в город прикрывал висящей в углу, на ехидно вбитом в стену гвозде, серой кепкой-шестиклинкой с кокетливым англосаксонским помпоном.

Хоть портрет пиши: жид на службе Отчеству…

Впрочем – портрет в углу и так висел.

Считающий себя знатоком современной живописи, начальник страшного для людей, подобных Шору, Четвертого главного управления Имперской безопасности, с удивлением вновь признал кисть знаменитого модерниста Шикльгрубера.

Никита так удивился, что забыл поздороваться с хозяином кабинета и передать ему заботливо укрытый белоснежной льняной салфеткой бериевский презент.

Хозяин хмыкнул.

– Тоже Адольфом интересуетесь?! Не надо хлопать себя ушами по щекам, и так понятно. Его работа, его. По дружбе писал, пока у нас, в Одессе, от немецких то-ва-ри-счей прятался в эмиграции. Продулся в карты местным уркаганам, пришлось выручать. Очень хотел отблагодарить, да даже поляну накрыть было не на что. Богема… Валька, нынешний Вождь и отец нации, каждый свой приезд на малую родину вымогает. Продай да продай. Не могу. Память…

Ворчаков непроизвольно икнул.

Нет, он, разумеется, догадывался, что для кого-то любимый Вождь и Верховный Канцлер великой Российской Империи может оставаться Валькой.

Но – не при посторонних же.

И не для, как ни крути, – еврея, то есть человека заведомо подозрительного.

Все страньше и страньше, как писал забавный британский сказочник Кэрролл.

Хотя, с другой стороны, – какой он, Никита Ворчаков, полковник Имперской безопасности, «посторонний»?!

Спасибо, господин Шор, что сразу точки над «и» расставляете.

Показываете, кто есть кто в этом доме.

– Я, – кивнул Ворчаков, – тоже к вам, Осип Беньяминович, не только с пустыми руками да казенными заботами. Вам от Лаврентия презент. Просил передать и – кланяться, разумеется…

Одесский сыскарь крякнул.

Сорвал громадной и в то же время аристократической ручищей салфетку с корзинки, понюхал породистым еврейским шнобелем остро пахнущий круг копченого кавказского сыра, пощелкал ногтем по бутылкам, внимательно разглядывая жидкость на свет.

– Умный человек Лаврентий! Хоть и сволочь, конечно, преизрядная. Умеет угодить. Ну, что ж, – заседание продолжается, господа присяжные заседатели. Выпьем, обязательно выпьем. Но сначала – дела…

Ворчаков кивнул, и, угадав стиль хозяина кабинета, закурил, не спрашивая разрешения.

Только протянул приглашающе пачку.

Угощайтесь, мол, господин Шор.