Читать книгу "Будь моей - Лора Касишке"

Или, если я возвращалась позже его, будет ждать меня, сидя в кресле с газетой в руках.

Но прошлой ночью он на мгновение, когда входил в меня сзади и грубо хватал руками мою грудь, превратился в того незнакомца, каким хотел стать.

Да, наверное именно незнакомцем он и хотел для меня стать («Как думаешь, ты бы чувствовала то же самое, если бы тебя трахал твой механик?»). Очевидно, после всех этих лет я больше не таю для него в себе никаких загадок, впрочем, как и он для меня. Может, поэтому он и возбудился, глядя на меня глазами незнакомца, представляя этого незнакомца внутри меня?

Кажусь ли я ему такой же надежной (и скучной), каким кажется мне он?

Должно ли мне польстить или оскорбить то, что он так возбужден вниманием, оказываемым мне другим мужчиной?

Я снова надела шелковое платье — несмотря на свирепствовавший холодный восточный ветер. Собираясь на работу, я ощущала его ледяные потоки, задувавшие через оконные щели. Стекла так и дребезжали в рамах.

Благодаря вчерашнему потеплению и солнцу оживилась муха, до того безжизненно валявшаяся между рамами. (Или я что-то перепутала? Разве такое возможно? Разве мухи впадают в спячку? Воскресают после смерти?) Сегодня утром, когда я очнулась от сна, она суетливо жужжала, неистово бросаясь всем телом на наружное стекло. Но пока я принимала душ, поднялся этот сумасшедший ветер, явно свидетельствовавший о приближении холодного фронта, так что муха стала постепенно затихать, а, когда я удосужилась раздвинуть шторы, и вовсе прекратила свои атаки на оконные стекла и медленно и уныло копошилась в мусоре, за зиму скопившемся на подоконнике. К тому времени, когда я полностью оделась, она снова казалась мертвой.

Весна выглянула на один миг, а затем отступила, но я все равно категорически настроилась на весеннее платье. Я дрожала в нем, когда разогревала машину. Мотор так промерз, что скрежетал и проворачивался, будто бы раздумывал, стоит ли заводиться и есть ли смысл в такой холод трогаться с места. Но все-таки завелся, а вскоре заработала и печка, через воздушные клапаны пуская мне в лицо струи горячего воздуха с запахом пыли, накопленной за многие пройденные мили — спидометр показывал 72735 — и изливавшейся на меня вместе с теплом.

Я переключилась на классическую радиостанцию, но услышала вовсе не классическую музыку. Передавали нечто вроде современной симфонии: бездушное пиликанье скрипок, прерываемое дисгармоничными аккордами синтезаторов.

Серый иней на мертвой траве.

И на его фоне — голые черные деревья.

Снег подтаял ровно настолько, чтобы обнажить обочины, заваленные пакетами из-под фастфуда и пачками от сигарет.

Апрель нередко выдается суровым, а уж март — всегда самый грязный в году месяц. Месяц мусора.

Белые тона превращаются в пепельные, а затем и вовсе исчезают, открывая взору груды всякой дряни, всю зиму лежавшей под снегом. И никаких признаков весны — листьев или цветов, — способных отвлечь внимание от этих громоздящихся повсюду куч. Это, конечно, наш собственный мусор, но почему-то он производит впечатление отбросов, в огромном количестве скопившихся в результате природных катаклизмов.

На скоростной автостраде машина влилась в общий поток, и я, как всегда, включилась в ее привычный ритм — под колесами разворачивалась гладкая лента асфальта, автомобили летели вперед, перестраиваясь с полосы на полосу и пропуская меня.

Я превратилась в объект среди других объектов. В частицу движения. Управление машиной не занимало мысли — я слишком давно вожу, — так что я стала думать о нем.

О Бреме Смите.

Интересно, я видела его хотя бы раз?

Не уверена.

Я напряглась, перебирая в памяти обрывки воспоминаний. Когда это было? Год, два года назад? Мужчина в желто-зеленой футболке, похожий на бронзовую скульптуру, едва увиденный боковым зрением, это он и есть? Если только эта картинка не плод моего воображения.

Ладно, не важно.

После того как Гарретт упомянул за ужином его имя, прошел всего час-другой, а его образ, сложившийся у меня в мозгу на основе собственных воспоминаний и обрывочных сведений, услышанных от других, уже обрел запах (дубовой древесины и машинного масла), и руки, и тембр. Затем, пока я убирала тарелки, вытирала их бумажными полотенцами, прежде чем засунуть в посудомоечную машину, смахивала губкой крошки со стола, пока стояла под душем — горячим, прогревающим до костей, — пока занималась с Джоном любовью, этот образ не шел у меня из головы. В долгие часы, проведенные без сна, я прислушивалась к его иллюзорному голосу, произносящему мое имя, и продолжала его слушать, пока убирала утром постель, натягивала простыни в цветочек, накладывала макияж и стоя над кухонной раковиной запихивала в себя овсянку. Все это время я беспрестанно думала о нем, понимая, как это глупо. Я сама себя ругала за эти мысли. Ты ведь даже не уверена, что это он.

Но, даже если это и в самом деле он, все равно ты о нем ничего не знаешь.

Честно говоря, теперь, когда я в своем шелковом платье мчалась по шоссе со скоростью восемьдесят миль в час, для меня уже не имело никакого значения, кто такой реальный Брем Смит.

Он превратился в образ, детально разработанный моим воображением.

Он непременно должен смеяться глубоким горловым смехом, иметь крупные, но не грубые руки, немного запачканные маслом во время работы. Выпирающие костяшки пальцев, мозолистые ладони. Моложе меня, но вполне зрелый мужчина. Крепкое тело. Он должен пахнуть землей и мылом. Занятия любовью с ним должны возбуждать и пугать. Мужчина, который пишет любовные послания абсолютно незнакомой женщине, не может не быть рабом страстей, следовательно, донжуаном. Я бы никогда не смогла ему полностью доверять.

Но разве я хочу ему доверять?

Нет.

Чего же тогда я от него хочу?

Думаю, что на самом деле я хочу спросить его, правда ли это.

Когда он писал: «Будь моей» — именно это он и имел в виду?

Неужели я отношусь к типу женщин, которые вызывают подобный интерес?

У мужчины много моложе?

Мужчины, похожего на тебя?

Я представила, как задаю ему этот вопрос и как он мне отвечает (да), как его руки двигаются от моей шеи к плечу, а затем к груди, как он склоняется ко мне, произнося «да», шепча на ухо мое имя (Cherie[4]), как от него веет горячей пылью автомобильной печки и жаркое дыхание этой пыли проникает в меня и шепчет мне «да», но тут вдруг что-то упало на меня прямо с неба.

Черт!

Я резко вдавила педаль тормоза, но было уже поздно. В меня как будто ударила молния, но молния в виде твердого цельного тела, обладающего массой и весом, и это тело, выброшенное на капот моего автомобиля, извергало из себя фонтаны крови. Каким-то образом я умудрилась затормозить у обочины. В машине по-прежнему работало радио, и дворники ритмично сгоняли кровь с лобового стекла. Потом я в своем шелковом платье стояла на дороге, и ветер беспрепятственно гулял по закоулкам моей души, а ко мне вдоль обочины бежал какой-то мужчина в белой рабочей куртке, выкрикивая: «Вы живы?»