Читать книгу "Американская дырка - Павел Крусанов"

– Ого! – сказала Оля и проследила взглядом за полетом пузырящегося звука. – Выходит, вот для кого нам надо убедительно набить земные недра золотишком!

– Именно. И мы набьем их. Так?

Вынув руку из воды, я стряхнул с пальцев теплые капли Оле на лицо.

– Ну! – возмутилась лютка.

Я не сказал: мы сидели в немного тесноватой для двоих ванне у меня в

Графском и нежились после ожесточенной утренней баталии, выжавшей из наших тел лишнюю соль. У меня слегка саднило плечи, раненные ошалевшими коготками, а у Оли мокрая змейка под левой ключицей горела, как самоцветная брошь. Пальчиками ноги лютка играла у меня в паху в свои игрушки. Впереди был выходной, и я предполагал, да что там – был почти уверен, что еще до завтрака Оля получит очередное основание спросить меня о чем-то, вроде: есть ли большее испытание для человека, чем ситуация, в которой все его желания исполняются со страшной силой? Нетрудно угадать, что кроется за этим эвфемизмом.

Глава четвертая. ТРЕТЬЕ ТЕЛО

1

По всему выходило, что миссия “Танатоса” и конечная цель проекта

“Другой председатель” были известны лишь Капитану и мне. То есть за штатом “Лемминкяйнена” и здешнего ООО “Карачун”, возможно, был кто-то, кто имел понятие об опытной затее с дыркой, но поводов для домыслов и подозрений он не давал. И то сказать – кто бы отнесся к этой ереси серьезно? Остальные участники проекта были функциями и делали свои дела сугубо в рамках отведенной роли. Даже Оля пока не представляла до конца всего масштаба и безумия задачи. Она была уверена, что сочиняет свои геологические сказки для некой научно-популярной телепередачи – что-нибудь вроде “Хочу все знать и поиметь”, “Очевидного – превратного”, “Цивилизации Плюс”, “Апологии

Минус” или какой-нибудь другой бодяги. Так мы с Капитаном ей по крайней мере объяснили. Признаться в истинном намерении мне было перед ней не то чтобы неловко – гуманистические идеалы юности давно прокисли, – но попросту не подворачивался случай. Скорей всего она бы поняла – мы часто с ней сходились… то есть во многом были схожи.

Причем не только в вопросах вкуса, деле обустройства общего досуга и, так сказать, излишней педантичности в работе. Вот и вчера случился разговор.

Мы сидели в моем кабинете в полуподвальном этаже бывшего борделя на

Чехова и разбирали почту известного в тесном научном кругу доктора геологии Смыслягина, имеющего плотные контакты не только с американскими коллегами, но и с полумедийными “Nature”, “National

Geography” и даже с “Popular Science”. За окном, забранным в кованую решетку, лежал крупой на тротуаре первый ноябрьский снег. Он был, в сущности, мил, потому что ноябрьские снега непрочны. Под потолком на однотонных бледно-зеленых стенах горели матовые светильники, ниже, между светильниками, вместо гравюр, фотографий или декоративной кабинетной живописи висели застекленные коробки разного размера, а в них – угрюмые красавцы, хитиновые рыцари, распятые жуки. Взгляд мой готов был лакомиться ими постоянно. Пару коробок я разместил и среди книг на узком стеллаже. Кроме того, тут был примерно Т-образный стол с изящно закругленным правым краешком-крылом, ряд жестких кресел и большой рельефный, с проталинами океанов, деревянный глобус, но это так – приятная безделица, для стиля. На столе мерцал приличный ноутбук, валялась трубка-телефон, а вокруг были рассыпаны бумаги.

Вдруг Оля невзначай сказала:

– Зачем ему вожжаться с ними? Что, только деньги, профессиональное тщеславие и строчка в списке публикаций? Сегодня мировое имя большего не стоит. И рейтинги их все – чушь, дребедень показная.

Она имела в виду Смыслягина и американские научные поп-журналы. А может, и не только их.

Об этом я и сам не раз уже задумывался. Особенно после бесед с

Капитаном, подпав под обаяние его речи, но не найдя в срок нужных аргументов и доводя мысль в одиночку, после – как водится, задействовав ресурсы заднего ума. Поэтому я поддержал беседу, сказав, что это, к сожалению, случилось не сегодня. Беда пожаловала раньше, когда права, доблестно обретенные в прошлом ценой великих жертв и многой крови, вдруг стали раздаривать всем встречным-поперечным. Внезапно отчего-то было решено, что ценности западной цивилизации – универсальны. А это ведь не так.

– Вот именно. – Оля вскочила с кресла и крутанула глобус, ухватив его за буро-зеленую Суматру. – Когда все то, что получали прежде только достойные путем усилий, озарений, самоотречения и сатанинского труда, теперь дается в форме разнарядки, с соблюдением бонтона и реверансов в сторону надувших щеки малых сих – это могила, это край. Маленький человек Башмачкин превратился в агрессивную тварь, перед которой заискивают великие. Нет больше никакого гамбургского счета. Приехали – сливайте воду!

– Причем, – вступил я в свой черед, – сначала казалось, что такая снисходительная, не слишком требовательная раздача, скажем, гражданских прав есть признак добродетели и силы, хотя в действительности это было да и остается всего лишь признаком опасного бессилия. Западный мир одряхлел и лишился своих былых достоинств – мужества и готовности идти на жертву. Гуманизм теперь сделался идеологичным, а идеология, как известно, напрямую связана с паранойей. Шизофреник в этом случае безопаснее. – Мне в этот миг припомнилась курехинская позитивная шизофрения. – Он не продвигает свои идеи в массы. А параноик, что-то затевая, считает, что делает дело, важное для всех – и для Бога, и для человечества.

Оля оставила в покое глобус, теперь развернувшийся к нам серо-голубой Атлантикой, и припомнила Жижека, который в свое время очень точно описал, чем фашизм отличается от большевизма. Когда на каком-нибудь партийном съезде заканчивал речь большевистский функционер, он сам первым начинал аплодировать, и весь зал аплодировал вместе с ним – они как бы обращались к некоему великому

Другому. Другому с большой буквы. А когда выступал нацистский партиец, то все аплодировали именно ему, как бы замыкая круг, очерчивая вполне определенное пространство, внутри которого – свои, а за его пределами – враги, чужие. В фашизме враг – это конкретный чужой, например, евреи или цыгане. В большевизме же враг был распылен, никто точно не мог сказать, кто он и где находится.

Поэтому психологически легко понять, почему большевики сами себя оговаривали. В этом смысле фашизм – чистая паранойя, а большевизм больше напоминает невроз.

В который раз я подивился, как точно умеет лютка схватить суть и неожиданно войти в тему.

– Вот-вот! – уцепился я за удачный образ. – Гуманизм требует оваций самому себе, замыкая круг. Причина заката западного мира – а ведь именно умножение бессилия отличает все эпохи заката – кроется в падении цены человеческого достоинства. Между тем представление о высоком положении человека как раз и составляло основное содержание гуманистического вызова эпохи Возрождения. Вспомни, статус человека был поднят так высоко, что отрицалось уже все сверхчеловеческое, включая Бога. Хотя спор человека с Богом начался гораздо раньше – с выведения новых пород разных домашних скотов. Своеобразный символ веры этого нового исповедания выразил Гете: “Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой”. Но что же мы видим сегодня? Победу совершенно противоположной установки – опошленный и обесцененный статус подлинного человека, – я изобразил голосом подобающий курсив, – разбрасывается направо и налево даром. Стоит только внимательно, холодным взглядом посмотреть вокруг, чтобы увидеть – мы давно живем в постгуманистическом обществе. Ресурс религии с двуногим царем природы на пьедестале уже исчерпан. Мир тихой сапой пересек границу, отделяющую феномен подлинного равенства от его самопародии, тот рубеж, за которым пространство уже искривлено, где искажаются и обессмысливаются сами принципы утверждения человеческого достоинства.