Читать книгу "Хроника стрижки овец - Максим Кантор"

Мало найдется светских персонажей, не обязанных Березовскому – не получавших от него зарплат, не охваченных его интригами, не входивших в коллективы, обслуживавшие его проекты. Журналисты «Коммерсанта», телеведущие, правозащитники, национальные борцы, обладатели премии «Триумф», артисты, комментаторы, политики, персонажи журнальных хроник – каждый из этих ярких людей чем-нибудь обязан суетливому человеку.

Многие октябрята считали своим символическим дедушкой Владимира Ильича Ленина – он создал мир, в котором проходило их детство. В этом самом смысле Березовский – родитель интеллигенции: он создал среду, в которой существовала постсоветская интеллигенция, и более того – он интеллигенцию и ее чаянья воплощал живым примером. Когда видишь на сцене парад умственных звезд, то мысленно объединяешь их лики в единый образ – и получается Березовский.

До Березовского ту же роль – собирательного образа интеллигенции – играл поэт Бродский, во многом Березовский выступил преемником поэта, причем некоторые черты из одного образа перешли в другой – космополитизм, любовь к свободе, стоическая фразеология. Подобно тому как все постсоветские умственные молодые люди копировали стиль речи Бродского и завидовали его судьбе, так все образованные карьеристы нового типа усвоили систему ценностей Березовского: главное – свобода, демократия, прогресс; к прогрессивным взглядам в обязательном порядке прилагаются доходы и приличный убеждениям материальный достаток. Более того – установилась логическая связь: чем гражданские убеждения качественнее – тем доход выше.

Березовский – был мошенником, те деньги, коими он одаривал своих приживал, были ворованными. Но тем, кто получал из его рук краденые деньги, необходимо было называть мошенника харизматической, трагической фигурой, так звучало приличнее. Интеллигентные приживалы старались забыть, что они – приживалы у вора. Приживалы вора хотели видеть себя соучастниками непростого момента в истории, когда воровство – как бы и не вполне воровство, а закономерный этап на пути к цивилизации. Приживалы сформулировали свою нехитрую философию, позаимстовав логику у суетливого человека, заразившись его верой в успех.

В последние годы в полуинтеллигентных кругах России главным врагом была не тирания и не «закрытое общество» – но чистоплюйство. Чистоплюй, то есть тот, кто не понимал всей противоречивости момента, не понимал того, что ворованное уже как бы и не ворованное, был крайне неприятен собранию. Чистоплюй не понимал того, как устроен реальный мир, – и, скорее всего, чистоплюй толкал вспять к тоталитаризму. Смысловая связка: «продажность – прогресс» была установлена, эту формулу варьировали, но суть неизменна.

Камертоном, круговой порукой умеренного блядства – служила противоречивая личность покойного. Говорили так: политика и бизнес – это вам не детский сад; демократию в белых перчатках не строят; и главное говорили: все значительные люди что-нибудь тибрили, вот Парвус, например, или Веспасиан. А как иначе строить, не на субботниках же? Это стало правилом жизни, условием работы: мы боремся за прогресс и демократию ради блага человечества, но еще и потому, что в открытом обществе уровень жизни значительно выше, нежели в закрытом обществе. Каждая отдельная биография идейного борца за права на материальные ценности убеждает: вера в прогресс вознаграждается достатком при жизни. Следует отдать себя борьбе с государством во благо корпораций – и тебе воздастся сторицей.

Капитализация прогрессивных взглядов – это и была программа последних лет у подавляющего большинства. Никакой иной программы просто не было.

Надо сказать, эти убеждения (которые Березовский воплощал), равно как и копирование стоических интонаций Бродского, – почти ничем не плохи. Изъян в этих воззрениях лишь один: на успешном пути к открытому обществу и прогрессу образованная часть общества совершенно забыла, что идее служат задаром. Ленин потому значительней Парвуса, что он не хотел на революции заработать. Идее служат беззаветно – иначе становятся холопами, обслуживающими барские вкусы; но этого помнить не желали – слишком хорошо и гладко все было устроено: жизнью жертвовать не требуется, убеждения необременительные, а зарплата идет.

И вдруг он умер – и умер скверно. Отдал жизнь не за идею, а за бабло. Эту смерть бы и не заметили вовсе, мало ли авантюристов сгинуло – но в его лице погибла мечта о необременительных оплаченных убеждениях.

Хорошо бы к старости обзавестись такими убеждениями, за которые не стыдно отдать жизнь, хорошо бы иметь эти убеждения задаром, не требуя взамен зарплаты. Хорошо бы иметь такие убеждения, которые бы сплотили людей, защитили обиженных и нищих.

Но таких убеждений – нет.

Одинокая старость менеджера

Свобода, как нас научили ее понимать, ведет к вымиранию западного мира.

Такая свобода не лучше, чем несвобода, а гораздо хуже.

На востоке это поняли давно, но сегодня стало понятно везде.

Свободу и прогресс истолковали как менеджмент; последние семьдесят лет Европа, по сути, была менеджером в мире: ничего не делала, суетилась – но выглядела прелестно.

Ни религии, ни философии, ни искусства, ни семьи, ни революции, ни промышленности Европа уже не производила, хотя беспрестанно напоминала о том, что эти продукты в принципе существует, а Европа их полномочно представляет.

То есть искусство как бы имелось, называлось «концептуализм» и «второй авангард». И семья как бы существовала, в виде гражданских и однополых браков и партнерских отношений. И революция в разжиженном виде присутствовала – в виде протестных демонстраций против войны в Ираке и налогов.

Но все это было не самой продукцией, а образцами, которые менеджер по продажам достает из чемоданчика. Желаете искусство? Вот, извольте, концепт, он напоминает о том, что некогда было рисование.

Европейская философия постмодерна – есть не что иное, как посредничество между бытовой моралью обывателя и категориальной философией.

Императивного бытия нет, но договорились считать, что безответственная жизнь и есть философия.

Искусство концептуализма – это простая договоренность считать каляку-маляку произведением, на том основании, что каляка-маляка напоминает о существовании настоящего искусства.

Абстракция – есть менеджмент в отношениях с религиозным искусством: достигнута договоренность, что приватный духовный мир может состоять из полосок и загогулин. Общее представление о горнем требует внятного рассказа, но частный мир обывателя выражает сумбурная, зато собственная духовность.

Детей не заводили именно потому, что дети – это реальность, а все реальное есть помеха для постмодерна. Партнерские отношения и «поиск себя» – именно этим и занимались люди, освобожденные навсегда.

Картину и роман ненавидели так же пылко, как детей, просящихся на горшок и мешающих зажигать в клубе авангардистов. Реальная продукция в чемоданчик менеджера не помещается.

Финансовый капитализм был соглашением делать из бумаги бумагу – и одновременно считать, что бумага воплощает ценности, которые тем временем производят.