Читать книгу "Сельский священник - Оноре де Бальзак"

— Монсеньер, — сказал, подойдя к епископу, де Гранкур, — все бесполезно. К нашему прискорбию, мы увидим, как умрет нераскаянным бедняга Ташрон. Он будет изрыгать самые ужасные проклятия против религии, осыпать бранью несчастного аббата Паскаля, плевать на распятие, отрицать все, даже существование ада.

— Он испугает народ, — добавил аббат Дютейль. — Это скандальное происшествие и ужас, который оно вызовет, будут свидетельством нашего поражения и бессилия. Вот почему я говорил по дороге господину де Гранкуру, что зрелище это оттолкнет не одного грешника от лона церкви.

Взволнованный этими словами, епископ положил на некрашеный деревянный стол виноградную кисть, вытер пальцы и жестом пригласил обоих своих старших викариев присесть.

— Аббат Паскаль не так взялся за это дело, — произнес он наконец.

— Последнее посещение тюрьмы довело его до болезни, — возразил аббат де Гранкур, — а не то он пришел бы с нами и разъяснил, почему невозможно осуществить повеления вашего преосвященства.

— Осужденный начинает во все горло распевать непристойные песни, едва лишь увидит кого-нибудь из нас, и заглушает все наши увещевания, — сказал молодой священник, сидевший подле епископа.

Юноша этот, отличавшийся прелестной внешностью, сидел, облокотясь на стол, и тонкой белой рукой небрежно перебирал виноградные кисти, выбирая спелые ягоды с непринужденностью сотрапезника или любимца. Связанный с епископом Лиможским семейными и дружескими узами, молодой священник, младший брат барона де Растиньяка, был и сотрапезником и любимцем прелата. Так как духовное поприще он избрал только из расчета, епископ взял его себе в личные секретари, чтобы предоставить ему время и возможность выдвинуться. Имя аббата Габриэля сулило ему самые высокие места в церковной иерархии.

— А, значит, ты ходил туда, сын мой? — спросил епископ.

— Да, монсеньер. Но едва я показался, этот несчастный стал изрыгать против меня и вас самые мерзкие поношения, он вел себя так, что священнику невозможно было там оставаться. Дозволит ли ваше преосвященство дать ему совет?

— Послушаем мудрость младенцев, порой их устами глаголет бог, — сказал, улыбаясь, епископ.

— Не по его ли велению заговорила и Валаамова ослица? — весело откликнулся юный аббат де Растиньяк.

— По мнению иных комментаторов, она не слишком хорошо понимала свои слова, — возразил, смеясь, епископ.

Оба старших викария улыбнулись: прежде всего шутка исходила от монсеньера, а к тому же он ласково высмеивал молодого аббата, которому завидовали все духовные лица и честолюбцы, окружавшие прелата.

— Мне кажется, — сказал молодой аббат, — что следует попросить господина де Гранвиля еще немного отложить казнь. Если осужденный узнает, что он обязан несколькими днями отсрочки нашему ходатайству, он, может быть, сделает вид, что слушает нас, а если он нас выслушает...

— Он станет упорствовать в своем поведении, увидев, что оно ему выгодно, — прервал епископ своего любимца. — Господа, — продолжал он после минутного молчания, — известны ли все эти подробности в городе?

— Нет дома, в котором бы их не обсуждали, — ответил аббат де Гранкур. — А сейчас только и говорят, что о болезненном состоянии доброго аббата Паскаля.

— Когда должна состояться казнь Ташрона? — спросил епископ.

— Завтра, в базарный день, — сказал аббат де Гранкур.

— Господа, религия не может потерпеть поражения! — вскричал епископ. — Чем больше внимания привлекает это дело, тем настойчивее я буду добиваться полного торжества. Церковь находится в сложном положении. Мы обязаны сотворить чудо в промышленном городе, где дух мятежа против религиозных и монархических доктрин пустил глубокие корни, где порожденная протестантизмом разрушительная система взглядов, ныне именуемая либерализмом, готовая завтра же принять другое имя, охватила все и вся. Идите, господа, к виконту де Гранвилю — он предан нам всей душой, — скажите ему, что мы требуем нескольких дней отсрочки. Я сам пойду к несчастному узнику.

— Вы, монсеньер! — воскликнул аббат де Растиньяк. — Но, если потерпите неудачу вы, слишком многое от этого пострадает. Вы можете идти туда, лишь будучи уверены в успехе.

— Если монсеньер позволит мне высказать свое мнение, — сказал аббат Дютейль, — я надеюсь, что смогу предложить средство добиться торжества религии в этом печальном деле.

Прелат ответил жестом согласия, но достаточно небрежным, чтобы показать, как мало он ценит старшего викария.

— Если и может кто-нибудь воздействовать на эту мятежную душу и вернуть ее господу, — продолжал аббат Дютейль, — то лишь кюре из его деревни, господин Бонне.

— Один из ваших подопечных, — заметил епископ.

— Монсеньер, кюре Бонне принадлежит к людям, которые сами себя опекают своей воинствующей добродетелью и своими евангельскими трудами.

Этот скромный и простой ответ был встречен молчанием, которое смутило бы всякого другого, кроме аббата Дютейля. Его возражение касалось людей непризнанных, и все три пастыря усмотрели в нем один из тех смиренных, но безупречных и ловко отточенных сарказмов, которыми щеголяют духовные лица, умеющие говорить именно то, что и хотят сказать, не нарушая при этом строжайших правил. Но это было не так, аббат Дютейль и не думал о сарказмах.

— Я давно уже слышу об этом святом Аристиде, — сказал с улыбкой епископ. — Если я скрою от людей такой талант, это будет несправедливостью или предубеждением. Ваши либералы восхваляют вашего господина Бонне так, словно он принадлежит к их партии, но я хочу сам судить об этом сельском апостоле. Отправляйтесь, господа, к прокурору и попросите от моего имени об отсрочке. Я подожду ответа, прежде чем посылать нашего милого аббата Габриэля в Монтеньяк за святым человеком. Мы дадим этому праведнику возможность сотворить чудо.

Услыхав слова прелата, аббат Дютейль покраснел, но не показал, что они были ему неприятны. Оба старшие викария молча поклонились и оставили епископа наедине с его фаворитом.

— Тайна исповеди, которой мы домогаемся, несомненно, погребена там, — сказал епископ молодому аббату, указывая на тень тополей, покрывшую одинокий дом, затерянный между островом и предместьем Сент-Этьен.

— Я сам так думаю, — ответил Габриэль. — Я не следователь и не хочу быть шпионом; но будь я судьей, я узнал бы имя женщины, которая трепещет при каждом шуме, при каждом слове и все же должна хранить невозмутимое спокойствие под страхом разделить на эшафоте судьбу преступника. Ей, впрочем, нечего бояться. Я видел этого человека, он унесет в могилу тайну своей пылкой любви.

— Маленький хитрец, — сказал епископ, потрепав за ухо своего секретаря, и указал на озаренное последней вспышкой заката пространство между островом и предместьем Сент-Этьен, к которому прикован был взгляд молодого священника. — Правосудию следовало бы поискать там, не правда ли?..

— Я ходил к убийце, чтобы проверить мои подозрения, но он окружен шпионами; если бы я заговорил, то мог бы скомпрометировать женщину, ради которой он идет на смерть.