Читать книгу "Про Иону - Маргарита Хемлин"

— Вы остаетесь ночевать у нас. Ни слова о происшествии. Разговаривайте о постороннем. О Гиле, о Мишеньке — пожалуйста. Но если хоть звук будет произнесен про Фиму, я найду возможность вас свернуть без всякой жалости. Потом! Мы ждем еще до среды. Каждый на своем месте. Вы — в Остре, я тут. В среду с утра иду в милицию и пишу заявление, что человек пропал.

— А в больницу? — подала голос Блюма.

— Я звонила в справочную по несчастным случаям. Нигде ничего.

Конечно, строго рассуждая, можно было звонить каждый день. Но я твердо была уверена, что в больницу Фима мог попасть только одного вида — психическую. А если он в психичке — тянуть его оттуда совсем не надо и даже преступно для окружающих.

— А дальше? — не успокаивалась Блюма.

Она своим большим задом сбила покрывало на кровати, и оно сползло на пол. К тому же одна из подушек упала.

— Блюма, встань, — строго попросила я. Блюма встала, я принялась поправлять покрывало и подушки. — Сядь на стул. Сейчас будем ужинать. Как себя чувствует Гиля?

Мама ответила неразборчиво, так как я уже пошла на кухню.

До меня долетали отдельные слова и восклицания на идише, но я ничего не поняла по смыслу.

Когда я накрывала на стол, мама спросила:

— Как Фима мог стать сумасшедшим за один день, если он все время был на глазах в Остре совершенно нормальным? Работал в сберкассе, вел дело с ценностями разного рода и никаких замечаний не имел.

— Возможности человеческого характера безграничны, — ответила я, — и поверь мне, дорогая мама, он не мишугене-придурок, он абсолютно безумный.

— А что он такого выкаблучил, чтоб ты пришла к выводу? — Блюма хотела поставить меня в тупик.

— Блюма, я, в отличие от тебя, пожила бок о бок с Фимой и вела с ним общее хозяйство. И знаю его хорошо. И по совместной работе в коллективе, и вообще. И про его сумасшествие — не мое личное мнение. Пойди к сыну дяди Лазаря и спроси. Матвей подтвердит. А что касается поступка — не важно. Пусть останется при мне. Ты не доктор — обсуждать, а я все-таки педагог.

Блюма прикусила язык, чувствовала разницу в нашем образовании.

Подвели итог: ждать и надеяться.

Встреча с Мирославом и Мишенькой прошла сердечно. Чтобы предупредить нежелательные положения, я сразу же сказала громко:

— Мирослав, мама и Блюмочка привезли тебе привет от Фимы. У него все хорошо.

Поначалу я боялась за Блюму, но быстро спровадила ее на кухню — отдыхать.

С мамой Мишенька болтал без перерыва, и вроде она забыла про Фиму. Мишенька продемонстрировал железную дорогу, и мама стойко не отреагировала на его указание насчет того, что это подарок Фимы.

Я порадовалась также манере их разговора. Ни слова по-еврейски. Хоть заранее настроилась не замечать, если Мишенька и мама будут подключать еврейские слова. Не та ситуация.

Блюма хлюпала носом на кухне. Почти до утра она не спала. Мама с нами в комнате на раскладушке. Мы втроем на кровати.

Совсем ночью мама прошептала:

— Гиля так переживает, так переживает. Доченька, слышишь?

Что я могла?

Я поднялась раньше всех. Стремительно разбудила гостей и отправила их в порт, наказав отбить телеграмму, если в Остре наметились любые известия.

Приготовила завтрак и стала будить Мирослава. Он долго делал вид, что не просыпается. Наконец раскрыл глаза, взглянул на будильник. С вечера не завели — не до того.

— У меня еще сорок минут. Я рассчитал дорогу на машине, теперь можно подниматься позже.

Говорил тихо-тихо, чтобы не помешать Мишеньке. Мирослав аккуратно встал и взял Мишеньку на руки. Тот не пошевелился. Мирослав отнес Мишеньку на топчанчик.

— Полежим немного.

Я прилегла. Мы лежали обнявшись.

Мирослав сказал:

— Представляешь, нам скоро поставят телефон. И еще у меня есть мечта.

Я знала.

— Роди девочку. Мальчик у нас есть. Пусть будет девочка.

Всей душой я была с ним солидарна. Счастье переполняло меня от края до края.

Телеграмма из Остра пришла днем. Текст такого порядка: «Новостей нету». Я хотела ответить, что у меня тоже новостей никаких, но решила своих остерских по мелочам не дергать. Будет что-то решительное, тогда сообщу.

И как в воду смотрела. Смотрела, а дна не видела.

В среду пошла в милицию к Тарасенко, в половине девятого. У него оказался неприемный день. Поговорила с дежурным. Тот посочувствовал, привел много примеров, когда люди обнаруживались сами собой в неподходящих местах. Даже в подсобных помещениях, неподалеку от основного места жительства.

Из милиции я бегом побежала в подвал своего дома. Дверь нашей каморы закрыта. На крючок изнутри.

— Фима, Фима, ты тут? Я знаю, ты тут. Открывай. Это Майя.

Бью в дверь, она ходит из стороны в сторону — изнутри ни звука.

Села возле двери и думаю: бежать за помощью в жилконтору, звать слесаря, ломать, что ли. Конечно, внутри — Фима. Больше некому. Позор и оскорбительные разговоры соседей, обсуждение, прочее. Нет, добьюсь сама.

Снова бью. Пяткой. Без реакции.

Взяла толстую палку — валялась рядом, бью изо всех сил.

Крючок не выдержал. Дверь открылась.

В темноте ничего не видно. Лампочки никогда и не было, ходили со свечкой.

Зову шепотом, ласково:

— Фима, это я, Майя. Где ты тут?

И Фима подал-таки голос.

— Ты одна?

— Одна.

— Никто за тобой не следил?

— Никто.

— А я спал. Хорошо спал. Покормишь меня? У меня еда давно кончилась. Кругом полицаи. Выходить боюсь.

— Не бойся, Фима. Я тебя выведу. Полицаи в другое место пошли.

— Стреляют?

— А как же, стреляют. Очень стреляют. Пока наши придут, пересидишь у меня.

— Я и детей возьму. Их не прогонишь? Они ж твои родные дети. Ты ж родных не прогонишь на смерть. Да?

И тут двигается на меня громада. Вроде Фима, а вроде и не Фима. Подошел вплотную. Потный, грязный всех сортов вперемешку. Он в каморе и ел, и спал, и всё. А громада потому, что накрутил на себя все барахло. И на туловище, и на голову, и на руки, и на ноги. Не человек. Я рассмотрела, как могла, — из прохода лампочка мерехтела еле-еле.

— Пойдем потихоньку, Фимочка. А деток нету, Фима, они сами уже ушли. Далеко ушли. Все.

Беру его за лохмотья и веду за собой. На улице, на свету, хоть караул кричи. Такой страх.

Он говорит: