Читать книгу "Тайга мятежников любит - Евгений Сухов"

Субботин откомандировал расторопного Петруху Макарова по крышам на паровоз – известить машиниста, что тормозить не надо, просто постреляли по воронам. Через час навстречу проследовал эшелон. Распахнутые теплушки, за доской поперек проема грудились солдаты в высоких «ненашенских» шапках. Кто-то сидел, болтая ногами. Кто-то махал пассажирам поезда – лениво, но, в принципе, дружелюбно. Кричали гортанно – на языке, чем-то смахивающем на пьяный русский. Субботин курил папиросу, облокотясь на поперечину. Наблюдал, как проплывают вагоны. О том, что в марте Совнарком разрешил чехам, выжатым немцами с Украины, следовать во Владивосток, он, конечно, знал. Не впервые попадались такие эшелоны. Пусть проваливают, не расстреливать же тридцать тысяч человек…

Десять дней они тряслись по шпалам, избегая серьезных неприятностей. Дай-то бог… Он поймал себя на мысли – старорежимное какое-то обыкновение – по каждому поводу обращаться к богу. Не верил Яков Субботин – сын выкреста и хохлушки-мещанки – в существование последнего, хотя и был когда-то крещен. Он вернулся в теплушку, где в буржуйке потрескивал огонь, а на грубо сколоченных нарах валялись соратники. Рыжий Алцис ворошил угли в топке. Угрюмый Ахматулин строгал лучины, поглядывая исподлобья на командира. Лева Рыбский – тип пикнического сложения: коренастый, короткошеий – безучастно жевал хлеб с вяленой лососиной. Остальные спали – Хламов, Гасанов, Вялых…

Он тоже приспособился на свободный лежак, вытянул ноги в истертых хромовых сапогах, конфискованных у вспыльчивого офицера, которого собственноручно «израсходовал» в Иркутске. Задумчиво воззрился на штабеля опечатанных ящиков, укрытых непромокаемым брезентом…

Неделю назад Якову Субботину – уполномоченному самого товарища Менжинского (первого зама Дзержинского) – исполнилось тридцать четыре года. Не стал он никому об этом говорить – чекистам всякие даты до фонаря, да и ему тоже. Хотя Алцис и Лева Рыбский, откомандированные с ним из Питера в Иркутск, уж наверняка про дату знали. Правильно – не до именин нынче, времена тяжелые, и вообще – буржуйский предрассудок. Это раньше, в Байкальской ссылке, где он проторчал четыре года за участие в большевистском кружке, подобные события проходили на ура. Стекалась компания – полуидейная, полууголовная, костер на поляне, вино из рябины, барашек, диспут о судьбе России. Опять же Ларочка Цыплянская – училка из Черемысловской школы, с которой так приятно было просыпаться…

Он поморщился – к черту лирику. В марте Яков Субботин, Алцис и Рыбский прибыли в Иркутск, где власть забрали большевики.

– Признаюсь честно, Яков Михайлович, – сказал перед отъездом Менжинский, – неизвестно, как долго мы продержимся в Сибири. Но время выиграть должны. Главное – Москва и Питер, не забывай об этом. Нужны деньги, позарез нужны. Это хлеб, продовольствие, наемники. Мы задыхаемся без денег, Яков. Впрочем, ты умный, сам понимаешь…

Он прекрасно понимал. До Иркутска добирались двадцать дней, с двумя пересадками. В городе царила полная анархия. Реввоенком контролировал лишь несколько улиц в центре купеческой столицы Сибири. Зверствовали уголовники. Милиции не было, местная ЧК только формировалась – небольшой костяк большевиков (в основном из евреев и татар), политические ссыльные, особо недовольные прежней властью… Но с председателем городской ЧК Злотниковым нашли общий язык быстро – одинаково смотрели на события в стране и мире, на текущий момент и первоочередные задачи советской власти. Порядок наводили железной рукой («Железный беспорядок», – ухмылялся втихомолку Рыбский). Четверку пацанов, грабанувших лабаз на Минусинской, расстреляли на месте. Туда же – пьяную охрану тюрьмы, допустившую побег. Вскрыли лежбище охранки в мастерской по выделыванию юфти – в карты резались их благородия, «таможенный квасок»[2]попивали, не ожидая облавы… Офицеров, имевших информацию о небедствующих слоях населения, терзали в подвале бывшего Купеческого собрания, пока не выложили все, что знали. Смерть от пули за счастье показалась. Пошла лавина на купцов, мещан, чиновников, прочих «именитых горожан». Он лично формировал карательную команду, с которой пошел по адресам. Предреввоенкома Лазарев подбросил людей – блокировать переулки с подворотнями. Зажиточный люд ползал на коленях: не грабьте, граждане-товарищи. Последнее колечко отнимаете… Другие от всего открещивались – мы и вовсе голытьба, в долгах погрязли, социально незащищенные слои… Достаточно, посидели на горбу трудового народа! С теми, кто сопротивлялся, хватался за припрятанное оружие, кочергу из камина, древнюю фузею со стены, – никакого разговора не было. Время поджимало – республика в кольце, трудящимся в обеих столицах жрать нечего! Купеческие дома тряслись от выстрелов. В поисках припрятанного громили все подряд – мебель, обитую черной кожей и золочеными гвоздями, сдирали холсты со стен, кисейные занавеси, крушили шкафы с образами и теплыми лампадками… Не сторонник был Субботин чересчур жестких мер, но делу революции был предан и чувство ответственности впитал с детства. Лично пристрелил ползающего на коленях купца Ерофеева, губернского секретаря Губина, коллежского регистратора Овсянникова, полицеймейстера Пукало, инженера Протасова. Жандармскому ротмистру Тырьеву проломил челюсть, а когда уж совсем замутило от крови, махнул Канторскому – чекисту из местных – к стенке негодяя… Кольца, серьги, перстни, брошки, браслеты, золотые часы, ожерелья – горстями сваливали в почтовые мешки и доставляли в здание полицейского участка на Михеевской. Откуда ни возьмись объявился скользкий тип, представился титулярным советником Малышкиным, заявил, что желает сотрудничать с советской властью. Прошептал на ушко, что у купца Шалимова, которого вчера пустили по миру, осталось кое-что. Сам, дескать, видел, как купчишка под покровом ночи что-то увозил к сестре Анастасии. Об этой барышне чекисты почему-то забыли. Теперь Субботин не свирепствовал – ну, разве так, маленько. Настроение благодушное, урожай собрали. Женщину не тронул, сынок ейный под носом крутился – тоже пощадил. Как пронюхал купец? Прибежал – потрясенный, зеленый от ужаса – как раз в тот момент, когда бывший гробокоп Ананьев вырывал из-под розового куста обмотанные тряпками изделия… Визжал, умолял не трогать, уповая на бесценность коллекции. «Убери его», – процедил Субботин. Гробокоп и понял в меру испорченности – увел купца к сараям, где поставил к стенке и… Недалекий безграмотный тип. Забрался Субботин в зачуханные тряпки… и обомлел. Невежей не был, понимал, что такое бесценная вещь. Всех чекистов, кто ходил с ним в тот ночной поход, оставил в Иркутске, найденное в земле упаковал собственноручно – в ящик из-под винтовок под номером восемь. И теперь постоянно держал на виду – во втором штабеле от пола…

К неприятностям готовились, без них не бывает, но чтобы такие крупные! Где-то за Курганом все пошло кувырком. Не запомнил он название станции, да и шут с ней. Станция крохотная, но телеграф имелся. Туда и умчался Петруха Макаров – исполнительный, соображающий паренек из рабочих, один из немногих в отряде, к кому он относился по-доброму. Вся масса подчиненных – серое угрюмое болото…

Впрочем, известие, доставленное Петрухой, не пролилось на душу бальзамом. Убил бы за такие новости! Бежал, поддерживая кобуру от «маузера», махал свободной рукой, словно поезд без него уже поехал: