Читать книгу "Предлагаемые обстоятельства - Ирина Николаевна Полянская"

немоту повергло такое зрелище: в гримерке звезда курса Толя Никифоров, упершись коленом в поясницу Гледис, затягивал на ней корсет. Позже выяснилось, что это у них в порядке вещей, ведь девочка меня не сможет как следует зашнуровать, объясняла Гледис, ей было непонятно возмущение Юры.

— Знаешь, — сказала она ему грустным тоном, — ты больше не приходи к нам за кулисы. Я не могу все время быть начеку. Неохота с тобой ссориться по пустякам, но я не могу предусмотреть всякую мелочь, чтобы она не была для тебя обидной. Из-за тебя я теряюсь и забываю текст.

Юра послушался, некоторое время не ходил в училище и поджидал ее на улице возле ее дома, но это мало что могло изменить. Воздух праздного пустозвонства пропитал ее поры. Болтуны и лжецы окружали ее плотным кольцом, сквозь которое, с горечью думал Юра, мне уже не прорваться. Она была нашпигована какими-то нелепыми историями, она не просто лгала, а вживалась в свою роль как актриса. Например, она как-то рассказала Юре, что уехала из родного дома потому, что у нее есть сестра-близнец, которую она еще в детстве, играя, столкнула с крыши сарая, и с тех пор сестра стала прихрамывать. Рассказывая, Гледис плакала так безутешно, что Юра, пытаясь ее успокоить, поклялся любить как сестру ее сестру-калеку, которой, как выяснилось позже, и в помине не было. К Гледис приехала мать, совсем пожилая тихая женщина, и она долго не могла взять в толк, о какой это калеке толкует Юра. Гледис на отчаянные вопросы Юры ограничилась тем, что взялась за уголки короткого домашнего платья, представляя пай-девочку, слегка нашалившую. Юра взвыл. И тут же выяснилась другая ложь: оказалось, что мать жила на небольшую пенсию бывшей библиотекарши и вовсе не высылала и не могла выслать Гледис тех ста рублей, которыми она хвастала, изображая обеспеченную молодую особу. Юра тут же припер ее к стене и выяснил, что каждый вечер она так рано гонит его домой не потому, что ей надо заниматься орфоэпией, а потому, что рано утром Гледис надо вставать и идти разносить телеграммы. Юра тряс ее за плечи прямо на глазах испуганной матери. Гледис тут же легко и охотно расплакалась, а отплакавшись, ядовито заметила:

— Что ж делать, Юрочка, одними шоколадками, которые ты мне носишь, сыт не будешь, — и посмотрела на него в упор. Ее мать, тоже затаив дыхание, смотрела на Юру умоляющими глазами. Очевидно, он тут же должен был что-то предпринять. Возможно, сделать предложение. Но предложение застревало у Юры в горле каждый раз, когда он чувствовал, что сцена, как грязь под ногтями, въелась в ее душу, пропитала все ее существо. Надо отдать ему должное, что он, даже понимая, что ничего хорошего из этого не получится, все же привел Гледис на знакомство с родителями. Родители, ярые театралы, узнав, что подружка сына будущая актриса, сильно огорчились. Они не могли скрыть своего разочарования, еще в глаза не видя Гледис, — что же ее ожидало при встрече? Накануне Юра умолял ее вести себя по-человечески, не разыгрывать свои спектакли по крайней мере там, на глазах дорогих ему людей. Еще на лестнице Гледис держалась совершенно естественно, но, переступив порог его дома и увидев напряженные лица родителей Юры, тут же вошла в какой-то образ, округлив глаза, заметила:

— Ух ты, какая люстра, небось тыщу рублей стоит!

Не успели все сесть за стол, специально приготовленный матерью по случаю явления девушки сына, Гледис тоном милой непосредственности начала рассказывать, что она ужас как безалаберна и бесхозяйственна, что совершенно, ну ни капельки не умеет готовить. На лице Юриной матери все больше и больше проступало выражение вежливой скуки, лицо отца сделалось угрюмым. Она сразу не понравилась его родителям и, почувствовав это, старалась погубить себя в их глазах окончательно. А ведь Юра знал, она могла бы иметь успех, если бы горячо и заинтересованно, как в их вечных спорах, рассказала бы родителям о своем педагоге, любимом ими артисте, — и о том, как он прошел всю войну (Юрин отец тоже прошел всю войну), и о том, как он не пожалел шапку для Толи Никифорова, но, увы, на расспросы матери о нем Гледис лишь пожала плечами и сухо сказала: «Человек как человек. Хороший», — и недоверчиво покосилась на Юрину мать. Проводив ее до дома, Юра вернулся к себе с тяжелым чувством человека, которому предстоит выяснение отношений, но он ошибся. Никто не сказал ему ни одного слова, точно Гледис не было и в помине: родители дали ему понять, что этот предмет обсуждения не стоит.

В другой раз, когда Юра пришел с ней домой, родителей не оказалось, и Гледис вела себя замечательно. Она легко и охотно прибрала в его комнате, сварила компот из яблок, которые они прихватили по дороге, потом походила вдоль книжных полок и сказала замечательные слова:

— Я бы хотела прочитать все твои книги.

— Бери что хочешь, — отвечал Юра.

— Нет, — сказала она настойчиво. — Твои. Мне кажется, я сумею угадать, какие из них ты любишь...

Пораженный, Юра сказал:

— Послушай, ведь ты умница, ты не могла бы быть такой всегда? Мне бывает так тяжко с тобой...

Гледис, точно испугавшись его проникновенного, чуть ли не трагического тона, тут же захлопнула створки раковины:

— Это все потому, что ты относишься к жизни всерьез, на разрыв аорты (она читала Мандельштама), а жизнь того не стоит, жизнь — это шутка (она читала Оскара Уайльда), игра, в которую мы все играем (Шекспир), соблюдая некоторые условия игры, а то и не соблюдая никаких (она читала всякую чушь!). И ты соткан не из одних достоинств. Ты прежде всего плохой партнер, ты совсем не слышишь своего партнера!

Да, замутилось чувство, и постепенно прошла очередь других слов и реплик в разыгрываемой пьесе. Гледис не сразу спохватилась, обнаружив в один прекрасный день, как много у нее уже отнято, а все отнимают и отнимают... Юра произносил монолог за монологом, требуя от Гледис ясности и определенности, на что следовали монологи Гледис, которая, в свою очередь, требовала определенности и ясности, но совсем иного рода — диалога уже не получалось. И все слова о любви да о любви несчастной, точно других тем уже нет на свете!.. Впрочем, правда! О чем на свете стоит говорить, как не о любви! Без любви мы все, министры и поливальщики улиц, никто, не министры и