Читать книгу "Больница неизлечимо помешанных - Томазо Гарцони"

Сан Марко, ибо если б не ты, благодетельствующий и пестующий сих смехотворных безумцев, вся Больница пребывала бы в унынии и не зрелось бы ничего, кроме вездесущей печали и меланхолии. [2] Но они по твоей милости, исполняя свою должность, даже больничных служителей заставляют веселиться и освобождают их души от досад, доставляемых им безумцами нрава френетического и делирийного, меланхолического и дикого, и прочими подобными. [3] Посему многие немало тебе обязаны, чувствуя, что благодаря тебе сердце их радуется, а предсердия полнятся безмерной веселостью; и, если ты на этот лад продолжишь, как надеемся мы с сим родом безумцев, будь уверен, что услышишь в своем храме хохот громче того, что когда-либо раздавался на пирах Гелиогабала или Коммода. [4] И все это — чтобы угодить тебе, причине всякого смеха.

Рассуждение XV

О помешанных тщеславных

[1] Величайшее число полоумных, какое можно найти, возможно, составляют те, о ком мы начинаем рассуждение: ясным и славным манером напоминаем о них миру и именуем их славным названьем тщеславных помешанных; потому что ничего они не любят сильнее, ничего не ищут усерднее, ничего не желают беспокойнее, чем мирской славы, которой они больше алчут, чем скупцы — золота, медведи — меда и пчелы — цветов, так что она — закуски, еда и заедки всякого их поступка. [2] И так как в голове у них это неподатливое безрассудство, они не могут своим разумением проникнуть слова, сказанные против них мудрецами, каково речение Аристотеля, который в книгах своих тайн говорит Александру, что нет столь великой стойкости, чтобы вынести бремя гордыни;[275] речение Аристофана, говаривавшего: Не следует вскармливать львов в городе,[276] намекая на таковых тщеславных безумцев; речение Демада афинянина, который, когда его сограждане хотели учредить божественные почести Александру, молвил: Остерегитесь, граждане, прошу вас, как бы, вознося этого честолюбца к небесам, вы не свергли его на землю:[277] но они так были ослеплены этим проклятым стремленьем, опустошающим и пронзающим их сердце, что потеряли всякое понимание и разумение и весь свет, какой у них обретался, опрометью поспешая за малейшей искрой этой летучей славы, быстротечной, как ветер. [3] Речи их душисты и благоухающи, словно амбра, и им не дают слететь с языка, не посмаковав их во рту, как чистый сахар; жесты их по симметрии сочинены в саду Граций; их поступь размерена инструментами Архимеда, дабы один шаг, чего доброго, не оказался ни длиннее, ни короче другого; их осанка — как у выступающего павлина[278] или индийского петуха, когда он шествует по двору; их манера держать себя — как у Юпитера на золотом престоле посреди богов; их движенье — словно у черепахи, которая, ступая, скребет хвостом о землю; их важность — как у романьольской гусыни, когда она вышагивает по птичьему двору; глазами они вращают, как кот, когда себя вылизывает; стоя спокойно, похожи на жабу, когда она прильнет к земле; их речь ползет неспешней муравья, нагруженного зерном больше обычного; коротко сказать, все повадки столь нарочиты, что ничего докучней и странней этих тщеславных безумцев не сыщешь.

[4] Среди этих тщеславных безумцев писатели упоминают древних арвернов, которые, по сообщению многих, хвалились происхожденьем от троянской крови и потому называли себя братьями римлян, как говорит о них Лукан в первой книге:

Шли и арверны, себя дерзнувшие по илионской

Крови латинян родней объявлять.[279]

[5] Схож с ними был некий Мурран — не тот, что изготовляет бокалы,[280] но тот, о котором говорит Вергилий в двенадцатой книге «Энеиды»:

Тут Муррана сего, именами кичливого предков

Древними[281].

[6] Среди других примеров тщеславных безумцев древние авторы приводят Мизена, Энеева трубача, который почитал себя столь выдающимся в своем ремесле, что осмелился вызывать на состязание морских богов, чтоб играли на трубе, с ним верстаясь; то же с Марсием, бросившим такой же вызов божественному Аполлону; то же с Фамирой фракийцем, дерзнувшим состязаться в пении с Музами; а вместе с этими — и пример Арахны, хотевшей верстаться с Минервой в ткачестве; и, наконец, пример Кассиопеи, дочери Цефея, осмелившейся считать себя выше Нереид, как Ниоба — выше Латоны, Антигона, Лаомедонтова дочь, — Юноны, а Лихиона, Девкалионова дочь, — Дианы.[282] [7] Подлинно сонм тщеславных любого другого больше, так как во все времена познано опытом, что дымоход мозга[283] больше дымит с этого угла, чем со всякого другого.

[8] Что же сказать о Нумане Ремуле, который, приписывая себе слишком много и слишком довольный своей доблестью, поносил троянцев, осажденных в Италии, за изнеженность и малодушие; Вергилий передает его надменные слова:

Перед полком он, слова, что достойны и недостойны,

Зычно крича, надменный в душе от нового сана,

Шествовал и воздавал себе хвалы громозвучно.[284]

[9] Что сказать о том Марикке, из подлейшей черни народа бойев, который, согласно Корнелию Тациту, отважился объявить себя богом?[285] [10] Что о грамматике Апионе, без всякого сомнения обещавшем бессмертие тому, кому он посвятил свои сочинения?[286] [11] Сверх меры тщеславен был и врач Менекрат, у которого было в обыкновении не брать никакой платы от больных, коих он лечил, но требовать лишь того, чтобы они называли себя его слугами, а его самого именовали Юпитером.[287] [12] Еретик Несторий тоже был из них, затем что в одной своей речи, обращенной к народу константинопольскому, был так самонадеян, что на следующий день обещал даровать каждому небо.[288] [13] И Ренний Палемон, грамматик или педант, недалеко ушел от них, так как обыкновенно бахвалился, что с ним науки родились и с ним умрут.[289] [14] Но почему я пропускаю Павла Самосатского, который ходил по площадям, по улицам и переулкам, выхваляя на людях свою ученость и понуждая неких секретарей записывать все, что ни приходило таким манером ему на уста?[290] [15] Почему я обхожу молчанием и императора Домициана, который ничем не наслаждался в такой степени, как именем господина и бога? [16] Ввиду этого Евсевий говорит: Домициан первый велел называть его господином и богом, и некий поэт, его льстец, сочинил сии два стиха:

Господина и бога предписанье,

Коим закреплены ряды скамеек.[291]

[17] И для чего я пропускаю государя Гая,