Читать книгу "Философия повседневных вещей, 2011 - Вячеслав Корнев"

положительных акцентов в моделях «насилие - ненасилие» или «нетерпимость - толерантность», «насильник - жертва». Часто содержание научного понятия «насилие» представляет собой лишь облагороженный стереотип, главными признаками которого являются подмена анализа морализацией (в лучшем случае рефлексия заменяется естественно-научными наблюдениями и «практическими исследованиями»), однозначная негативность в восприятии насилия, сведение насилия либо к биологическому фактору, либо, напротив, к приобретенной на каком-то этапе болезни цивилизации. В подобном ключе рассматривали проблему насилия такие разные авторы, как Зигмунд Фрейд, Конрад Лоренц, Рене Жирар, Эрих Фромм, Вильгельм Райх и др.

Так, один из пионеров исследования проблемы насилия Конрад Лоренц начинает свою знаменитую книгу «Агрессия (так называемое “зло”)» с заявления о генетической предрасположенности человека к насилию:

Агрессия, проявления которой часто отождествляются с проявлениями «инстинкта смерти», - это такой же инстинкт, как

89

и все остальные, и в естественных условиях так же, как и они,

служит сохранению жизни и вида35.

Однако по ходу книги он приходит к необходимости локализовать или «заморозить» этот фундаментальный инстинкт36, а в последней главе сбивается на чистый пафос и морализацию, обещая наставить человечество - ни больше ни меньше - на «правильный путь»37.

Не буду говорить о других типичных упущениях и натяжках в научной литературе или в повседневном сознании. Предложу лишь очистить понятие «насилие» от некритических предустановок и конъюнктурных смыслов (таких как сведение насилия к психологическому «минусу», к некой недолжной форме общения). И после удаления шлейфа тривиальности и схоластики насилие предстанет базисным человеческим переживанием, реализуемым в речи, культуре, коммуникации, в желании властвовать или подчиняться, в творчестве, спорте, семье, наконец, в том же русле межполовых отношений, но только уже не напоминающем улицу с односторонним движением.

Самой фундаментальной (сошлюсь предварительно на исследования Жака Деррида38) выглядит связь насилия с речью. Как строится повседневное насилие в наших пале-стинах? Это почти всегда издевательская речевая игра. Подходят, представьте себе, к интеллигенту несколько хулиганов и вежливо осведомляются: «Браток, закурить не найдется?»

Тем самым интеллигенту предлагают вступить в пробную коммуникацию, где форма, тон и содержание ответа определят всю дальнейшую реакцию испытующих. В невинном вопросе сразу несколько ловушек. Скажем, обращения «браток», «земеля», даже «чувак» - это знак хотя бы дела-ного уважения, и ошибка заключалась бы в непринятии такого практически дружественного обращения (глупо вообще ответное интеллигентское «вы»). Другая ловушка в том, что формальный по сути вопрос влечет за собой серию содержательных расшифровок и дополнений, в случае когда потенциальная жертва сама ненароком расширяет пространство диалога. Так, неправильно на предложенный сугубо справочный вопрос отвечать заявлением о собственной жизненной платформе или стратегии, которая мгновенно угадывается за простым заявлением: «Не курю». В наигранном «королевском гамбите» хулиганского дискурса на это следуют такие, куда более агрессивные ходы:

• «Ты что, спортсмен?»

• «Здоровье бережешь?»

• «Поди, и не пьешь?..»

Ловушка захлопнулась, и бедолага катится по наклонной стремительно опрощающегося общения с элементами рукоприкладства. Важно понять, что при этом вся цель разыгрывающегося таким манером действия состоит не в переходе от ритуальной речевой преамбулы к физическим актам насилия, но именно в самом процессе «воспитания» и «поучения» оторвавшегося от народа интеллигента. Потому в итоге хулиганы обязательно поинтересуются эффективностью данного урока.

И по большому счету, этот грубоватый дискурсивнофизический акт ничем не отличается от насилия таких же именно типичных интеллигентов над самими хулиганами с помощью всей системы «знание - сила»: начиная с палочной школьной дисциплины (представьте только, как в свое время издевались учителя над туповатыми и бесталанными под-

91

ростками) и заканчивая демагогами-политиками, витийствующими начальниками, представителями местечковой власти и бюрократии.

В «Бесконечном тупике» Дмитрий Галковский пишет о том, что русская литература сущностно связана с русским насилием:

Россия - это страна допросов. Это уже из анализа художественной литературы ясно. Где вершина русских диалогов, наиболее напряженный и философичный их уровень? - В допросах. Раскольников и Порфирий Петрович. Ну и, конечно, не только в собственно допросах, но и в обычных диалогах, которые, однако, построены как допросы. А что такое вообще «допрос»? - Крайне формализированная (протокол) беседа, лезущая в самые неформальные и нерегламентируемые, интимные, части внутреннего мира. «Скажите, что вы делали вчера у гражданки Ивановой после 12 часов ночи? Отвечать быстро, четко, по пунктам. Ну?» (Ручка замерла в ожидании над бумагой.) Форма допроса безлика и равнодушна, но содержание предельно интимно и эмоционально. От формы, поверхностной и стертой, необязательной, случайной (следователь всегда случаен), зависит судьба и жизнь. Эта допросная тема тончайшим тленом распространилась по русскому миру. Сами допросы - это лишь некое средоточие общего тона, вершина, покоящаяся на громадном фундаменте. К русскому подходят на улице: «А давай мы тебе нос отрежем». И русский с ходу включается: «А зачем?»; «Не надо»; «У вас документы есть?» и т. д. Западный человек от такого предложения так и сел бы на тротуар от ужаса. Или бы дал в рожу. Или убежал. Но так естественно включиться в немыслимый ДИАЛОГ39.

По Галковскому, именно смещение планов реальности и воображения в русском сознании и языке, неразличение формальных и содержательных сторон коммуникации делает русское слово столь эффективным. В России сбываются книжные фантазии и утопии (любой дворянин «золотого», екатерининского века мог построить в своей усадьбе Лондон, Париж или древние Афины и заставить своих крестьян носить европейское платье или античные тоги, говорить на французском, греческом, латыни и т. п.). Насилие по-русски -это часто именно «воспитание», «образование», насильственное просвещение, «гуманитарное вмешательство». Наш национальный диалог - это психологический форс-мажор, где целью чаще всего является попытка «влезть в душу» собеседнику, раскрутить его на откровенность, выпотрошить. В мягкой форме это происходит в разговоре по пьяной лавочке, в жесткой - в виде домогательства, допроса с пристрастием:

Русское общение идет очень далеко, заходит очень далеко. В русском общении совершенно отсутствует категория меры. Русский диалог преступен, что прекрасно показал Даниил Хармс. Он физиологически глубоко подметил беззащитность русского слова, невозможность им защититься, формализовать диалог, ввести его хоть в какие-то рамки. А с другой стороны, Хармс чувствовал, что это же свойство языка превращает общение в избиение и убийство. Русский язык - язык палачей и язык жертв*.

Но вряд ли общение-избиение - стиль одной только русской национальной культуры. Этот феномен имеет поистине интернациональный характер: недаром такие суровые прак-

Там же. С. 65.

93

тики словесно-физического давления, как заседание святой инквизиции или телевизионное ток-шоу изобретены точно не в России. Да и вообще, культура и