Читать книгу "Вдруг выпал снег. Год любви - Юрий Николаевич Авдеенко"

Октябрьская революция застала меня в Петрограде. Я не был членом никакой партии, но сочувствовал большевикам… Поэтому, когда Анатолий Васильевич Луначарский, бесконечно умный, эмоциональный человек, пригласил меня к сотрудничеству в первых шагах Наркомата просвещения, я понял, какая гигантская, казалось бы, непосильная работа стоит перед партией большевиков. Я, Антон, проникся буквально мистическим уважением к ее лидерам. Наряду с интеллигентами там были представители самого простого народа. Скажем, Дыбенко, Крыленко…

— Никогда не слышал эти фамилии, — признался я.

— Первые народные комиссары по военным и морским делам…

Я не поверил, спросил с сомнением:

— Станислав Любомирович, а вы не путаете? Первым военным наркомом был Климент Ефремович Ворошилов. И еще Буденный.

Домбровский подошел к полке, где стояли покрытые пылью непривлекательные разноформатные книги. Вынул одну из них, старую, желтую. Раскрыл, торопливо перелистал страницы. Потом сказал:

— Состав Совета Народных Комиссаров, утвержденный Вторым Всероссийским съездом Советов рабочих, крестьянских и солдатских депутатов, был следующим: Председатель Совета Народных Комиссаров — Владимир Ульянов (Ленин). По делам военным и морским — комитет в составе народных комиссаров В. А. Овсеенко (Антонов), Н. В. Крыленко и П. Е. Дыбенко. Народный комиссар по делам торговли и промышленности — В. П. Ногин. Народного просвещения — А. В. Луначарский… и так далее. Да… Но мы отвлеклись от темы, Дыбенко был простым матросом. Крыленко — простым солдатом. Но и первый и второй могут служить яркими примерами того, как богата самородками наша земля. Книга, которую я держу в руке, написана американским коммунистом. Он похоронен на Красной площади в Кремлевской стене. Я прочитаю тебе маленький отрывок. Из главы, когда нарком Крыленко пришел в полк броневиков — в полк, который сомневался, поддержать ли ему революцию или остаться нейтральным. Вот что сказал Крыленко:

«Товарищи солдаты! Я не могу как следует говорить, прошу извинить меня, но я не спал целых четыре ночи…

Мне незачем говорить вам, что я солдат. Мне незачем говорить вам, что я хочу мира. Но я должен сказать вам, что большевистская партия, которой вы и все остальные храбрые товарищи, навеки сбросившие власть кровожадной буржуазии, помогли совершить рабочую и солдатскую революцию, — что эта партия обещала предложить всем народам мир. Сегодня это обещание уже исполнено!

Вас уговаривают оставаться нейтральными, оставаться нейтральными в тот момент, когда юнкера и ударники, никогда не знающие нейтралитета, стреляют в нас на улицах и ведут на Петроград Керенского или еще кого-нибудь из той же шайки. С Дона наступает Каледин. С фронта надвигается Керенский. Корнилов поднял текинцев и хочет повторить свою августовскую авантюру. Меньшевики и эсеры просят вас не допускать гражданской войны. Но что же давало им самим возможность держаться у власти, если не гражданская война, та гражданская война, которая началась еще в июле и в которой они постоянно стояли на стороне буржуазии, как стоят и теперь?

Как я могу убеждать вас, если ваше решение уже принято? Вопрос совершенно ясен. На одной стороне — Керенский, Каледин, Корнилов, меньшевики, эсеры, кадеты, городские думы, офицерство… Они говорят вам, что их цели очень хороши. На другой стороне — рабочие, солдаты, матросы, беднейшие крестьяне. Правительство в ваших руках. Вы хозяева положения. Великая Россия принадлежит вам. Отдадите ли вы ее обратно?»

Домбровский закрыл книгу. Говорил, глядя вверх, точно сам с собой.

— Такая речь украсила бы и дипломата с двумя университетскими дипломами. А там ее произнес простой солдат.

— Как называется эта книга?

— «Десять дней, которые потрясли мир».

— Дайте мне ее почитать.

— Ты прочитаешь ее после. Она обязательно будет переиздана. Сам Ленин написал к ней предисловие.

19

С Пашей Найдиным мы одно время ходили заниматься в секцию бокса. Но он бросил это дело намного раньше меня из-за близорукости. К тому же кожа у него была какая-то нежная, и он постоянно не расставался с синяками, что чрезмерно раздражало его мать, женщину неприятную и нервную.

Паша любил лазать по горам, а я нет. И, возможно, по этой причине мы не стали настоящими друзьями, хотя отношения между нами всегда были хорошими.

— А ведь нам еще в армии служить надо, — сказал Паша. Он пришел ко мне в воскресенье утром и терпеливо дожидался, пока я «расчухаюсь», чтобы идти на море.

Мне, честно говоря, идти на море не хотелось. Но не хотелось и обижать Пашу, поэтому я ходил по дому взад-вперед, ссылаясь на неотложные хозяйственные дела.

— Послужим, — сказал я.

— Ясное дело, — кивнул Паша. — Но я не об этом. Я о другом. Какой смысл рваться тебе на буксир, когда через год ты все равно уйдешь в солдаты?

— С буксира я уйду в матросы.

— Вполне возможно. Однако на флоте служат больше, чем в сухопутных войсках.

— Чудак ты, Пашка! Я на флоте готов всю жизнь служить. Всю-всю!!!

20

Ворота на завод всегда стояли распахнутыми, и, если не моросил дождь, не хлестал ветер, вахтер Кузьмич, толстый облезлый старик, сидел возле проходной на изъеденном шашелем, побуревшем от древности табурете и смотрел сквозь узкие щели глаз на заплывшем лице. За воротами виднелась дорога, разбитая тягачами и машинами, сама гора с белым карьером, где когда-то давным-давно рубили камень, чахлый кустарник над ним, а выше по склонам — каштаны, дубы, грабы, ясени. Небо клином падало в щель между двумя вершинами. А по той щели катила воды мелкая, но холодная речка, прохлада от которой чувствовалась даже в самые знойные дни.

Богатырскими плечами Кузьмич обтирал стену проходной, обшитую хорошо подогнанными досками, крашенными коричневой краской. Но видел он не только гору, карьер, дорогу, коршунов, парящих над ущельем. Цепким и зорким взглядом старый вахтер встречал и провожал каждого входящего на завод или выходящего с завода. А поскольку память на лица и фамилии у него была феноменальная, пропусков мы никогда не предъявляли. Если какой-нибудь новичок, не знающий порядков, приближаясь к проходной, вынимал из кармана картонку с фотокарточкой и красной надписью «Пропуск» и протягивал ее вахтеру, Кузьмич совершенно закрывал глаза и кивал важно-важно, чуть опуская и поднимая подбородок.

В то утро я впервые услыхал его голос:

— Сорокин, в отдел кадров.

Слова были сказаны тихо, но чисто и строго. Веки Кузьмича загорелые, как и все лицо, сливались, образуя линию, тонкую, будто лезвие бритвы. Солнце освещало его целиком. Оно висело над ущельем. Тени гор перекрывали дорогу, речку. Туман над речкой не клубился, а легкая слоем, как масло на куске хлеба.

Отдел кадров имел два входа — один с улицы, другой с территории. Я прошел на территорию. Рядом, у механического цеха, стояла цистерна с пивом. Торговля шла бойко. На заднем крыле цистерны лежал рыжий кот и