Читать книгу "Хроники Вторжения - Ярослав Веров"

Но с приходом рынка лабораторию взяли на заметку господа издатели. Еще бы им не взять – приходит какой-нибудь Сортир Сортирыч, сует в аппарат свою нетленку, аппарат выдает – тридцать тысяч. О! Оно. Моментально в тираж. Потому как сперва пробовали издавать тех, кто на миллионы тянул, а не тут-то было. Не покупают. Консультировались у ученых, и открылись вещи совершенно для коммерсантов непостижимые – миллионы эти учитывают спрос в грядущих поколениях, даже главным образом в грядущих. А вот если каждый опус Сортир Сортирыча тянет на все те же двадцать-тридцать тысяч, вот тут мы тебя, любезный Сортир Сортирыч, и любим, и уважаем, и все условия тебе для творчества беремся организовать. Расчет-то простой: умножь эти тысячи на двадцать книг серии – и считай прибыли.

Впрочем, ближе к делу. Поломали эту лавочку в Союзе писателей, когда стали толпами издаваться скоропишущие не-члены. А издавшись, принялись ломиться в Союз. Тут генералы от изящной словесности и забили тревогу насчет чистоты рядов.

Михаил Афанасьевич, заведующий лабораторией, пошел навстречу руководству. Установку демонтировали, а взамен Михаил Афанасьевич поставил эту самую Машину. Машина называлась «Стимулятор творческих способностей». Исписался, к примеру, тот же Сортир Сортирыч – и прямехонько на Машину. Попарился в ней пару часиков и снова за перо.

Я, между прочим, слава богу, в стимуляции не нуждаюсь. Но со слов коллег знаю, как все там происходит. Представьте себе двухметровой высоты цилиндр, крашеный белой эмалью, с массивной гермодверью. Внутри – ничего, кроме мягкого сидения. Писателю выдается приборчик – маленькая коробочка о двух кнопках: кнопка «старт» дробь «переход» и кнопка «возврат». Да еще на приборчике лампочка – если мигает, значит работает. На первый взгляд проще пареной репы: зашел, захлопнул дверь, сел, нажал кнопочку «старт» – и сиди, стимулируй свои творческие способности.

И вот еще что – Михаил Афанасьевич-то, как Машину установили, куда-то исчез. Оставил подробную инструкцию по эксплуатации Машины, а сам – чао, господа.

Так вот о Сене речь. Сколько ни уверяй меня, что, мол, надо воображение слегка взбудоражить, в Машине побывать – не поверю. Если ты, Сеня, решил в Машину залезть, значит, исписался ты вчистую, мил друг. И то верно – не все ж «Инопланетянами в законе» пробавляться. Всему, бляха-муха, есть предел! Даже два удачных соавторства с молодыми перспективными авторами не смогли вернуть былой славы некогда бойкому татарчуковскому перу. Скорее, пошли на пользу вертким молодым соавторам, которые, презрев Сеню, начали быстро идти в гору. Впрочем, это я уже отвлекся.

Итак, перехожу к реконструкции событий. Почему реконструкции? Потому что Сеня, рассказывая свою историю, не обошелся без украшательства и выставления себя в выгодном свете. Но я-то его не первый день знаю, и знаю как облупленного.

* * *

В зимних сумерках медленно полз по раскисшему снегу «Ауди-турбо» писателя Татарчука, члена Союза писателей и лауреата Государственной премии. На душе у писателя было тоже сумеречно и мутно. Подходили оговоренные контрактом сроки сдачи очередного романа, а, между тем, романа не было. Был пролог и три строчки первой главы. Роман предположительно назывался «Астролайнер «Титаник» терпит бедствие». Одним словом, роман-катастрофа. А, между тем, писателю Татарчуку было абсолютно до фонаря, что там и в каких количествах гибнет. Из всех даруемых благодатной темой эпизодов в голове мертво, как бетонный надолб, сидел эпизод с кислородным голоданием в одном из отсеков «Титаника». Дальше кислородного голодания дело не двигалось.

В общем, Сеня ехал на Банную сдаваться. Тускло-багровые отсветы заходящего зимнего солнца на стеклах витрин, на кузовах машин, рекламных щитах; еще пока неяркий неон вывесок, ртуть фонарей и невеселые, бесцветные мысли. Тоскливое ощущение городского муравья, затерявшегося в монотонных вереницах машин и людей, вереницах неторопливо плывущих навстречу зданий, сменивших дневной облик строгой геометрии на невыразительный сумеречный наряд. Колеса машин разбрасывали грязную снежную жижу, размазывая ее по мостовой склизким студнем. Гриппозная декабрьская Москва процеживалась сквозь лобовое стекло автомобиля, и казалось, даже в жарко натопленном салоне царит ознобная стылость.

Былого многолюдия в учреждении на Банной не наблюдалось. На крыльце лежал толстым слоем снег, и в нем протоптана была узкая тропка. На проходной, у телевизора, скучала вахтерша, на вошедшего Сеню она даже не посмотрела. По телевизору выступал оптимистичный мэр, по своему обычаю сыплющий доморощенными остротами.

В этом учреждении Сеня бывал давно, еще до перестройки, в пору своего лауреатства. Носил свои тексты на лингвистический анализ и, сидя под дверью лаборатории, глубокомысленно обсуждал с коллегами такие темные материи, как «энтропия художественного текста» и «вероятное число читателей произведения». Посмеивался в душе над благоглупостями коллег от реалистического направления, не знакомых с последними достижениями науки: путающих «ядерную зиму» с глобальным похолоданием, а биты информации с печатными знаками текста.

Сеня положился на зрительную память – уверенно поднимался лестницами, шел пустыми коридорами, сворачивал в нужных местах. Освещение было самое дичайшее: кто-то умный додумался установить вперемежку трубки дневного света зеленого и розового цветов, отчего коридоры заполнял неживой металлический блеск.

От неуютности Сеня решил закурить. Встал на лестничном пролете у окна, раскурил свою белую пижонскую трубку и глубокомысленно уставился в темное, засвеченное городским искусственным светом небо. Будь я художником, изобразил бы такое небо на обложке очередного Сениного опуса, вместо неизменных полуголых девиц и парней в рыцарских доспехах и с лазерными пушками.

Ничего особенного Сеня в небе не увидел и перевел взгляд вниз – посмотреть, на месте ли машина. Машина была на месте, и это ввело Сенины мысли в обычное деловое русло.

Над дверью лаборатории светилась зелеными буквами надпись «Свободно». Сеня высунул для солидности из кармана мобильник и вошел. В «предбаннике» сидели двое и играли в нарды.

– У вас, я смотрю, очереди не наблюдается, – изобразив кураж, поздоровался Сеня.

– И вам того же, – отозвался один из игроков, мужчина в массивных роговых очках, лиловом вельветовом костюме и галстуке из черного бархата. На галстуке красовалась золотая заколка с крупным, по меньшей мере в два карата, бриллиантом.

Второй тоже был примечательно экипирован: в джинсовой тройке, из жилетного кармана свисала золотая цепочка от часов, седые волосы стянуты сзади в косицу, перехваченную обычной черной резинкой. Он как раз собирался делать ход и тряс в руке кубики; на пальце красовался перстень-печатка, тоже золотой, с темно-платиновым треугольником, в каждой вершине которого поблескивал радужной звездочкой маленький бриллиантик. Он метнул кости, небрежно двинул фишки и безразличным голосом сказал:

– Очереди у нас с утра. Ваш брат писатель в темное время боится лезть в Машину. Удостоверение при вас?

– Какое удостоверение? – опешил Сеня. Варясь в своем кругу, он привык, что все его и так знают в лицо.