Читать книгу "Пригоршня скорпионов, или Смерть в Бреслау - Марек Краевский"

Из вышеприведенных примеров ясно видно, что пророчества пациента Ф. могли быть правильно поняты только после смерти указанного им лица. Возьмем, к примеру, позицию 2. Вот несколько возможностей ее интерпретации. Упомянутая в пророчестве особа в равной мере могла называться Вайсвассер („белая вода“) — в Бреслау живет пятнадцать семей, носящих эту фамилию. Вполне возможно, какой-нибудь Вайсвассер, загорая („солнце“), мог умереть от сердечной одышки („рот“, „дыхание“). Погибший мог также иметь фамилию Зонненмунд („солнце“, „рот“) — три семьи в Бреслау. Предполагаемая смерть: захлебнулся („дыхание“) водкой (один сорт данцигской водки называется „Зильбервассер“, т. е. „серебряная вода“).

Заверяю, что и остальные случаи я мог бы интерпретировать разными способами. Потому я не привожу списка тех, чья смерть не удостоверена. Скажем только, что в нем содержатся 83 фамилии и разнообразные обстоятельства трагической гибели.

Встает вопрос: не перечеркивается ли достоверность пророчеств Изидора Ф. подобной множественностью интерпретаций? Ни в малейшей степени. Запутанные и темные предвидения моего пациента лишают человека возможности какой-либо защиты. Невозможно вообразить себе более злобный и безжалостный фатализм. Представим, что мы опубликуем список 83 человек, из которых 13 трагически погибнут. Действительно погибнут тринадцать, а вполне возможно, двенадцать или только десять. Но если через некоторое время мы проглядим акты о смерти, то найдем погибших, которых в списке не было, но к которым как раз и относились пророчества Изидора Ф. Человек, к которому относится его пророчество, становится жертвою гарпий, олицетворяющих темные силы, оказывается беспомощной куклой, чьи горделивые декларации о самости и автономности разбиваются о жесткое звучание древнееврейских согласных, а missa defuntorum[22]по этой кукле всего лишь издевательский смех довольного собой демиурга».

После этого патетического аккорда пошли утомительные наукообразные выводы, в которых личность Фридлендера сопоставлялась с пророчествующими в состоянии транса разнообразными медиумами и ясновидящими. Анвальдт уже не столь внимательно дочитал до конца статью Вайнсберга и принялся за изучение восьмидесяти трех интерпретаций; то была довольно толстая пачка бумаг, соединенных латунными скрепками, выделявшаяся среди остальных материалов и заметок. Но очень скоро это ему надоело. На десерт он оставил звуковые записи пророчеств. Он предчувствовал, что они имеют какую-то связь со смертью баронессы. Он завел патефон и стал вслушиваться в таинственные послания. То, что он делал, было совершенно бессмысленно: в гимназии Анвальдт упорно сбегал с необязательных уроков языка Библии и теперь с равным успехом мог бы слушать записи на языке кечуа. Но хриплые звуки ввергли его в состояние завораживающей болезненной тревоги, какую он испытал, в первый раз увидев гибкие греческие буквы. Фридлендер издавал такие звуки, словно он задыхался. Гласные то шуршали, то шипели, а однажды волна, выдавливаемая из легких, чуть не разорвала стиснувшуюся гортань. После двадцати минут упорного повторения рефрена все прекратилось.

Анвальдту хотелось пить. С минуту он отгонял мысль о кружке пива с шапкой пены. Но все-таки встал, все материалы, за исключением пластинки, сложил в картонную коробку и направился в бывшую кладовую канцелярских материалов, куда поставили письменный стол и телефонный аппарат, предоставив ее новому референту для особых поручений в качестве кабинета. Он позвонил доктору Георгу Маасу и договорился с ним о встрече. Затем пошел в кабинет к Моку со списком из восьмидесяти трех фамилий и своими впечатлениями. По пути он встретил Форстнера, вышедшего от шефа. Анвальдт удивился, увидев его тут в воскресенье. Он уже хотел пошутить на тему тяжелой службы в полиции, но Форстнер прошел мимо, не промолвив ни слова, и быстро сбежал по лестнице. (Так выглядит человек, который только что оказался в тисках у Мока.) Он ошибался. Форстнер все время находился в тисках. Мок лишь иногда сильней зажимал их. Именно это он и сделал несколько минут назад.

Бреслау, того же 8 июля 1934 года, половина третьего дня

Штандартенфюрер СС Эрих Краус тщательно отделял профессиональные дела от личных. Разумеется, последним он уделял гораздо меньше времени, но то было точно отмеренное время, приходившееся, например, на воскресенье, каковое почиталось днем отдыха. В этот день штандартенфюрер, пробудившись от послеобеденного сна, имел обыкновение с четырех до пяти беседовать со своими четырьмя сыновьями. Мальчики сидели за большим круглым столом и докладывали отцу о своих успехах в учебе, о своей деятельности в гитлерюгенде, о решениях, которые они регулярно принимают во славу фюрера. Краус расхаживал по комнате, добродушно комментировал услышанное и делал вид, будто не замечает, как сыновья украдкой поглядывают на часы и подавляют зевоту.

Но первое свое воскресенье в Бреслау он не смог провести как частный человек. Все удовольствие от обеда ему портила кислая мысль о генерал-майоре Райнере фон Гарденбурге, главе бреславльского абвера. Краус ненавидел этого чопорного аристократа с вечным моноклем в глазу, как может ненавидеть только сын пьяницы сапожника из захолустной дыры. Краус жевал великолепный шницель с луком и чувствовал, как лопаются пузырьки желудочного сока. Раздраженный, он встал из-за стола, в ярости швырнул салфетку, перешел к себе в кабинет и в который уже раз принялся звонить Форстнеру. Но вместо исчерпывающей информации об Анвальдте примерно полминуты он слушал длинные прерывистые гудки. (Интересно, куда подевался этот сукин сын.) Краус набрал номер Мока, но бросил трубку, когда тот снял свою. (От этого вежливого говнюка узнать больше того, что он уже сообщил, не удастся.) Беспомощность, какую он испытывал, когда дело касалось фон Гарденбурга (а его он знал еще по Берлину), была для Крауса понятной и почти приемлемой, но беспомощность перед Моком была унизительна и жестоко ранила его самолюбие.

Как разъяренный зверь, он кружил вокруг стола и вдруг хлопнул себя по лбу. (Эта чертова жара доконает меня. У меня уже расплавились мозги, и я потерял способность думать.) Он сел в кресло и набрал номер. Первым делом он позвонил некоему Гансу Гофману, а затем Моку. И тому и другому сухим тоном он дал несколько поручений. Однако под конец разговора с Моком тон его изменился и из холодного, присущего начальнику, превратился в рев буйнопомешанного.