Читать книгу "Элегия Хиллбилли - Джей Ди Вэнс"

Мать выпустили под залог, выдвинув ей обвинение в семейном насилии. Приговор целиком и полностью зависел от моих показаний. И все же на слушаниях, когда меня спросили, угрожала ли мне мать расправой, я ответил «нет». Причина была проста: бабушка с дедушкой отвалили кучу денег за самого опытного в городе адвоката. Как бы они ни злились на мать, отправлять дочь за решетку им не хотелось. Адвокат объяснил мне, что от моих слов зависит срок, который мать проведет в заключении. «Ты же не хочешь, чтобы твоя мать попала в тюрьму?» – спросил он. Поэтому я солгал: мы договорились, что, даже если ее выпустят, я при желании смогу жить с бабушкой и дедушкой. Официально моим опекуном оставалась мать, но в ее доме я буду появляться исключительно по своему усмотрению. Бабушка обещала, что если мать вдруг будет против, то свои претензии может высказать в дуло ее ружья. Решение было в духе хиллбилли и всех нас полностью устраивало.

Помню, как сидел в зале суда, где собралось с полдесятка других семей, и думал, до чего же все они на нас похожи. Матери, отцы, бабушки и дедушки, в отличие от адвокатов и судей, не носили костюмов. Они были одеты в спортивные трико и футболки. Еще у всех немного кудрявились волосы. Тогда я впервые заметил так называемый «телевизионный акцент» – очень четкое произношение, характерное для ведущих из новостей.

С таким же «телевизионным акцентом» говорили социальные работники, адвокаты и судьи. Но не люди по другую сторону трибуны. Те, кто распоряжался нашими судьбами, выглядели непривычно. Люди, которые сидели рядом с нами, были такими же, как мы.

Самобытность – довольно странная вещь, и в то время я еще не понимал, отчего чувствую с этими незнакомцами такое родство. Впрочем, все немного прояснилось несколько месяцев спустя, во время поездки в Калифорнию. Дядюшка Джимми пригласил нас с Линдси к себе домой, в Напу. Я немедленно растрезвонил друзьям, что летом еду в Калифорнию – причем впервые полечу самолетом! Мне никто не поверил: откуда у моего дядюшки деньги, чтобы купить два билета аж до другого побережья – еще и чужим детям? Вот очередное свидетельство классового сознания – все мои друзья в первую очередь подумали о стоимости перелета.

Я же был рад возможности слетать на запад и навестить дядюшку – человека, которого я боготворил наравне с двоюродными дедами, мужчинами Блантон. Несмотря на ранний вылет, все шесть часов от Цинциннати до Сан-Франциско я не смыкал глаз. Дух захватывало от того, как съеживалась земля при взлете, от облаков вблизи, от размеров неба и очертаний гор в стратосфере. Стюардесса заметила мой восторг и, когда мы пролетали над Колорадо, пригласила меня в кабину к пилотам (это было еще до 11 сентября), и те вкратце объяснили, как управлять самолетом.

Я и прежде покидал границы штата: мы с бабушкой и дедушкой ездили в Южную Каролину и Техас, бывали в Кентукки. Однако в тех поездках мне редко доводилось общаться с кем-то из посторонних, и я не замечал особой разницы. Нала же словно была другим государством. В Калифорнии нас с моими двоюродными братьями и сестрами каждый день ждали новые приключения. Один раз моя старшая кузина Рейчел отвезла нас в Кастро[23] чтобы я вживую посмотрел на гомосексуалистов и не шарахался от них в испуге, что ко мне станут приставать. Потом мы посетили винодельню. Еще побывали на футбольной тренировке у нашего двоюродного брата Нэйта в старшей школе. В общем, от новых впечатлений просто замирало сердце!

Отчего-то каждый, кого я встречал, думал, что я родом из Кентукки. Люди считали мой акцент забавным, и мне это нравилось. В общем, я понял, что Калифорния сильно отличается от других мест. Я бывал в Питтсбурге, Кливленде, Колумбусе и Лексингтоне. Провел немало времени в Южной Каролине, Кентукки, Теннесси и даже в Арканзасе. Так почему же Калифорния совсем другая?

Вскоре я догадался, что причиной тому – шоссе, по которому Мамо и Пайо прибыли с востока Кентукки на юго-запад Огайо. Невзирая на топографические особенности и разницу региональной экономики Юга и промышленного Среднего Запада, прежде мои перемещения ограничивались регионом, где жили люди вроде моей семьи. Мы ели одни и те же блюда, болели за одни и те же команды, исповедовали одну и ту же религию. Поэтому и люди в зале суда казались мне родными: все они, как и я, были переселенцами-хиллбилли.

Глава шестая

Я терпеть не мог, когда взрослые задают свой любимый вопрос: есть ли у меня братья и сестры? В детстве нельзя просто отмахнуться, сказать: «Ой, там все сложно» – и сменить тему, а искусно обманывать умеют лишь прирожденные социопаты. Поэтому я послушно говорил правду, заводя людей в густые дебри наших семейных отношений, к которым сам давно привык. Если считать только биологических родственников, то у меня были сводные брат и сестра, которых я никогда не видел, потому что мой родной отец отказался от родительских прав. По другой классификации братьев и сестер было гораздо больше, если считать детей маминого нынешнего мужа – при Бобе, в частности, их было двое. Кроме того, у новой жены моего биологического отца были свои дети, которых, наверное, тоже стоило посчитать. Иногда я принимался рассуждать философски: что значит «брат» или «сестра»? Дети бывших мужей твоей матери все еще связаны с тобой родством? Если да, то как тогда быть с будущими детьми бывших мужей? В общем, по некоторым меркам количество братьев и сестер у меня переваливало за десяток.

Однако лишь одного человека я считал по-настоящему родным – Линдси. Если надо было кому-то ее представить, я всегда с важным видом добавлял: «моя родная сестра Линдси» или «моя старшая сестра Линдси». Я безмерно гордился нашими близкими родственными узами. Самый худший день моей жизни – когда я узнал, что вопреки моим чувствам Линдси мне не родная сестра, а сводная; такая же, как те люди, которых я никогда не знал, потому что у нас разные отцы. Бабушка упомянула об этом вскользь, когда я выходил из ванной, а я разрыдался во весь голос, совсем как в тот день, когда умерла наша собака. Успокоился лишь после того, как Мамо пообещала больше никогда не называть Линдси моей «сводной» сестрой.

Линдси Ли старше меня на пять лет; она родилась через два месяца после того, как мать окончила школу. Я ее обожал. Многие дети боготворят старших братьев или сестер, но в наших условиях все было куда серьезнее. То, как она геройски заступалась за меня, достойно эпических баллад. Однажды мы с ней поссорились из-за пачки печенья, и мать высадила меня на пустой парковке, чтобы показать моей сестре, какой будет ее жизнь без младшего брата, а та закатила такую истерику, что матери волей-неволей пришлось за мной вернуться. Когда мама скандалила с очередным мужем, именно Линдси прокрадывалась ко мне в спальню, чтобы позвонить Мамо и Папо и позвать их на помощь. Она кормила меня, когда я был голоден, меняла мокрые подгузники и повсюду таскала с собой, не спуская с рук – хотя, по словам Мамо и тетушки Ви, младенцем я был весьма увесистым.

Я всегда считал Линдси взрослой. Она не устраивала истерик по пустякам, не хлопала обиженно дверьми. Когда мать работала допоздна, Линдси готовила нам ужин. Я, разумеется, раздражал ее, как и все младшие братья, но она никогда не кричала на меня, не била и не запугивала. В один довольно-таки постыдный период своей жизни я начал с нею драться, не помню даже из-за чего. Мне тогда было лет десять-одиннадцать, а ей – пятнадцать, и я быстро понял, что превосхожу ее физической силой, однако по-прежнему не считал Линдси ребенком. Она была выше детских проблем, «единственный по-настоящему взрослый человек в доме», как говорил про нее Папо. Моя главная защитница! Она готовила обед, если в доме не было еды, стирала грязное белье. И именно она забрала меня тогда с заднего сиденья патрульной машины… Я настолько зависел от Линдси, что не видел в ней той, кем она была на самом деле – юной девочки, которой по возрасту не полагались даже водительские права и которая вынуждена была стоять не только за себя, но и за младшего брата.