Читать книгу "Три цвета любви - Олег Рой"

— Спроси у Дима, ладно? Муторно даже думать про все это…

Но рассказать, конечно, пришлось.

— И что Шухов говорит? — деловито осведомилась Мика.

— Ну, они говорят, вообще непонятно, с какой стати тот бандит полез права качать, я совсем не понимаю этих бизнес-сложностей, но вроде бы моя подпись сейчас ничего не решает… И, говорят, больше не сунется, ему юристы или кто-то там все объяснили. Только… если он так наезжал, значит, Ленька жив! Иначе все это не имеет смысла!

Мике подумалось, что логики в умозаключении подруги не больше, чем в противоположном: Ленька погиб, потому бандит попытался надавить на вдову. Плавали, знаем. Но если Леля видит в этом основание для надежды — оно и к лучшему. Все не так ужасно, как тупое отрицание реальности, которое, будем честны, прямой путь в психушку.

— Почему Шухов охрану к тебе не приставил?

Леля недовольно дернула плечом.

— Сперва приставил, я их прогнала.

— Тебе хочется, чтоб тебя убили?

— Как ни странно, нет. Я думала сначала: да, хорошо бы все закончилось, потому что невыносимо… Но раз я так испугалась… Наверное, там, — она постучала согнутым пальцем по своей макушке, — что там? Подсознание? Наверное, оно не хочет… Не знаю…

— Поня-атно, — протянула Мика, остервенело надраивая очередную тарелку. Леля даже удивилась слегка: сколько там посуды-то в машине? Не целый же магазин! Или Мика их уже по третьему разу моет? Надо же, как разозлилась, с чего, спрашивается… — Значит, испугалась ты. Это хорошо… Умирать тебе, как любому нормальному человеку, оказывается, не хочется… Хорошо… Так какого же черта! — Она швырнула в мойку букетик чайных ложек, получилось звонко и даже мелодично. — Жив Ленька или нет — бабушка надвое сказала. Будущее покажет. Но до этого будущего еще дожить надо. Так какого же, говорю, черта ты себя заживо хоронишь? Даже самый распрекрасный мужчина — это не может быть вся жизнь. Да не вскидывайся ты так. Не вся, попробуй в это поверить. Только часть ее. Прекрасная, если повезет, тяжелая или пакостная, если не очень. Скучная, радостная, трагическая, быть может. Но — часть. Не вся жизнь. И уж тем более — не вся ты. Ты — вот она, а все остальное — просто вокруг. Даже самые близкие люди. Даже самый чудесный, самый любимый в мире мужчина.

Леля, слушая, прикусила костяшки пальцев и сморщилась. Сейчас заплачет, подумала Мика. Вот и отлично, давно пора. Но Леля не заплакала. И Мике вдруг стало ее жалко.

— Кстати, а почему ты такой снимок дурной повесила? — спросила она совершенно спокойным, словно и не орала только что, голосом.

— Так нет другого, — так же спокойно объяснила Леля.

— Как это?

— Мы ж никогда не любили фотографироваться. У меня в телефоне только Джой. Ну и Ульянка с Платоном немножко.

— Погоди-погоди. Черт с ним, с телефоном. Но в альбоме-то… я же точно помню, там отличные снимки были. Немного, но были.

— А он делся куда-то, — безразлично сообщила Леля.

— Как — делся? Вот тот серый «слон», что на стеллаже возле камина лежал? Из Парижа который?

Единственный в доме фотоальбом был и впрямь здоровенный — как слон. И крышки у него были бледно-серые, чуть складчатые, как слоновья шкура, кожаные. Леля даже улыбнулась, вспомнив, как они с Ленькой увидели это «чудовище» на одном из парижских блошиных рынков. Переглянулись, точно заговорщики: обоим было ясно, что «надо брать», однако известно ведь — на рынке нельзя показывать свой интерес. Не то чтоб денег жаль — это ж «блошка», какие тут особенно деньги! — но если просто подойти, поинтересоваться, заплатить, сколько спросят… это ж невыносимо скучно! И какая тогда радость от приобретения? Это ж поединок: покупатель против продавца, и главное — победить. Так ей Ленька объяснял. Мужчинам вообще очень это важно — побеждать.

Альбом продавала похожая на каменную горгулью косматая старуха в драных черных митенках, замотанная чуть не десятком таких же драных шалей, — Париж не Париж, а стоять целый день на январском ветру совсем не жарко. Время от времени она извлекала из-под бесчисленных шалей и столь же бесчисленных юбок небольшую фляжку — явно серебряную, чеканную, очень изящную и абсолютно неуместную в скрюченных подагрических пальцах с почерневшими, неровно обгрызенными ногтями, — подносила к сомкнутым в ниточку губам, делала глоток и вновь превращалась в каменную горгулью.

Ленька со скучающим видом покопался в расставленных вокруг альбома статуэтках и бокальчиках, приценился лениво, открыл серую альбомную крышку, дернул недовольно плечом, покрутил в пальцах фарфоровую пастушку… В общем, заплатили они тогда за «слона» какие-то совершенно смешные деньги — франков сто, что ли? Или вовсе двадцать? Тогда еще ходили франки, евро пришли позже…

Леле было жаль старуху, и, приотстав на минутку от довольного победой мужа, она сунула той еще денег — раз в пять больше, чем стоил альбом. Старуха подняла на нее выцветшие равнодушные глаза, перекрестила — сухие, почти невидимые губы тронула чуть заметная улыбка:

— Бон вояж!

Погрузившись в воспоминания, Леля не сразу поняла, что Мика опять о чем-то ее спрашивает. Зачем? Там, в прошлом, так хорошо, так тепло…

— Да откуда я знаю, куда он делся, — досадливо отмахнулась она. — Мамуля, наверное, под шумок стянула.

— Екатерина Александровна?

— Ну да. Он ей давно приглянулся.

— И ты даже не спросила?

— Зачем?

Глаза, заискрившиеся было от воспоминаний, опять потухли.

— Ты говоришь — жизнь продолжается, — устало вздохнула Леля. — Ну да, наверное… Если Ленька жив, мне нужно просто потерпеть. Но… как? Что мне делать прямо сейчас? Через час? Через день? Через неделю, черт побери?!

— Посуду мыть! — почти зло бросила Мика. — Агата Кристи ненавидела мыть посуду — и мыла ее каждый день. Говорила, что во время этого процесса самые лучшие сюжеты придумывались.

— Ты предлагаешь мне начать сочинять детективы? И мытье посуды поможет?

— Ох, да при чем тут детективы! Я про Кристи просто так вспомнила. Не обязательно именно посуду мыть. Но ты спрашиваешь — что делать? Пыль вытирать, еду готовить. Я заглянула в холодильник, у тебя там полбуханки хлеба — покупного, яйца, два куска сыра и — коробка с пиццей! Коробка. С пиццей. У тебя, мастера международного класса по кулинарии!

Леля пожала плечами:

— Кому готовить-то? А пицца старая, ее Ульянка принесла. Или Платон? Не помню. Выкидывать еду рука не поднимается. Забери? Птичкам скормишь.

— Вот возьми сама и скорми. Заодно погуляешь. Но чтоб ты перестала возиться на кухне — у меня в голове не укладывается.

— Я сейчас такого наготовлю — нищие есть не станут.

— Ну тогда действительно мой посуду. Чистая — наплевать, все равно мой. Или ванну отдраивай. Или шей что-нибудь. Лоскутное одеяло, к примеру. Шарф Ульянке свяжи. Самое медитативное занятие.