Читать книгу "Теория стаи. Психоанализ Великой Борьбы - Алексей Меняйлов"

Удивляться есть чему: опровергаю одну его идею за другой, а все равно ставлю выше других писателей (кстати, и Дима тоже)!..

Все встало на свои места буквально вчера, когда уже начал писать эту главу, — как только соединил рекрутство моего как минимум одного предка, мою несовместимость с потомками выславшей прапрадеда общины-предателя и то, что Толстой считал русских рекрутов самым прекрасным, что есть на свете. Все естественно: Толстой выше всего ставил моего предка по отцовской линии, а я еще тогда, когда не разбирался в истории России, — еретика и защитника Родины Толстого. Подобное — к подобному. Думаю, мы и при его жизни подружились бы.

Эта догадка о моей со Львом Николаевичем общности ассоциативно-эстетических предпочтений, соединенная с представлениями о трехцентровости мира в рамках теории стаи, дает целостный континуум исторических событий и действующих в нем сущностей; меняются лишь названия, сущности же остаются неизменными. Если в XVIII–XIX веках многие из неугодников оказывались в рекрутах (если к тому времени их предок службой в армии уже не заработал личной свободы и не уехал за Волгу), то их биологические и духовные потомки в 1941-м и составляли воевавший почти без потерь партизанский отряд из научных работников, из них «рекрутировались» и герои из числа 28 «панфиловцев», и те одиночки, которые наводили ужас на гитлеровцев в «странной» войне 1941 года, когда одиночный танк останавливал целую танковую группу немцев, и те были против него бессильны, зато танковые корпуса полного состава исчезали безо всякого ущерба для захватчиков. Ну и комсомольцы тоже не с неба упали и с ликвидацией комсомола не исчезли. Их потомки приняли формы не только традиционные, разоблачения которых на слуху, но и, на первый взгляд, новые.

* * *

Но, может быть, я свой «неправильным» иммигрантам в Россию не потому, что еретик, а потому только, что один из многих моих предков сам — иммигрант?

Да, действительно, один из моих пра-пра-прадедов — выходец с Украины. Но кровь его уже давным-давно растворилась в русской и, видимо, отчасти казацкой. Казаки со стороны отца — из Самары он, а там казаков предостаточно. Установить соотношение русской и казацкой кровей сейчас возможности не представляется. Да, конечно, есть и другая кровь: скажем, мать моей матери хотя по документам во многих коленах и русская, но внешность ее — наиклассическая татарская. Ген определенный активизировался, или она есть плод валабиянства — сейчас не выяснишь. Но кем бы я ни был по крови, я хочу быть — и есть — русский.

Национальная принадлежность, разумеется, не приговор.

Вспомнить хотя бы того же графа Льва Толстого — уж какая нравственная мерзость его предки, да и племянники с потомками (какое счастье, что они все из России повыехали! за исключением Сергея Львовича, старшего сына, хотя и отдаленно, но более других на Льва Николаевича похожего), но каков сам Лев Николаевич! Смог ведь выбраться из «гнезда», смог с этой наиважнейшей из жизненных задач справиться!

А потому нет извинения всем остальным из его рода.

Впрочем, этим предателям жизнь медом не кажется. Совесть гадов мучает.

Из малоизвестных родственников Льва Николаевича можно упомянуть его племянника Николая Дмитриевича Толстого-Милославского, который в своей книге «Жертвы Ялты» дал страстную отповедь «русским зверям», которые по завершении Великой Отечественной расстреливали предателей: донских казаков, власовцев и т. п.; Н. Д. Толстой-Милославский отчитал также и англичан, которые часть этих предателей русским выдали, зато Милославский расхвалил цивилизованных американцев, которые оказавшихся в их зоне оккупации русскоязычных гитлеровцев перевезли к себе на родину и тем спасли их для размножения — и дальнейшего формирования американского народа. Любой психоаналитик скажет, что страстность, с которой эмигрант из России Н. Д. Толстой-Милославский проникся к судьбе предателей, разоблачает его собственное самоощущение — как предателя.

Толстой-Милославский в своей книге, стеная по расстрелянным казакам-предателям, оправдывал себя! И своих предков и родню тоже.

Многие детали в жизни Н. Д. Толстого-Милославского вполне для предателя закономерны: живет он в Англии, книга его переведена и опубликована под патронажем А. И. Солженицына, получившего Нобелевскую премию за повторение в разных формах символа веры про якобы проигранный Россией XX век, сын которого прижился на Западе, и так далее. Не удивлюсь, если узнаю, что переводчик Е. С. Гессен и редактор Ю. Г. Фельштинский работали над «Жертвами Ялты» почти или вовсе бесплатно. Не удивлюсь, если узнаю, что и их из России уже смыло.

Лев Толстой, разумеется, не единственный выбравшийся.

Есть они и среди донских казаков.

Да, Дима — потомок донских казаков; но не казацкая часть моей крови подвигла его мне помочь.

* * *

Предыдущий том («КАТАРСИС. Подноготная любви») тоже был попыткой познания себя — но только через женщин. Но если выявляя, для каких мужчин я свой, я узнаю себя, и прошлое своего отца, то изучая оказывающихся рядом женщин, узнаешь скорее не о себе, а о своей матери или отце очередной дамы.

В обоих подходах есть много общего. Если никакой закономерности не выявляется, то это свидетельство о высокой степени стадности — именно на этом уровне все равно, кого «любить» и с кем «дружить», отбор идет только по социальному принципу (принадлежность к одному коллективному органу стаи или субстаи). Обилие женщин, то есть неразборчивость, говорит о высокой степени стайности (индивид «созвучен» современному сверхвождю). Если в предпочтениях наблюдается закономерность (в случае с женщинами — биоритмическая), то поступки определяет уже не связь со сверхвождем, которого, кстати, в данную эпоху может и не быть, а «индивидуальные» неврозы. Но и эти неврозы личны лишь в некоторых случаях, на самом же деле — суть наслоение «родовых травм», унаследованных всемирной стаей от всех сверхвождей прошлого. Высшую ступень развития комментировать нужды, надеюсь, нет.

Но, как бы то ни было, половинка может быть только у защитника Родины.

* * *

И совсем последнее: я ничего не пытался доказать. Ищущий повода все равно всегда его найдет. «Доказательства» вообще возможны только в пределах одного из трех психологических миров нашей планеты. За пределами «своего» субмира они не работают — неугодникам же и вовсе ничего доказывать не надо.

Глава шестьдесят третья, заключительная
А ПОМНИШЬ?

— А помнишь? — спросила Галя, когда провожала П., уезжавшего с ее дочерью на лето в Болград.—Помнишь наше первое там лето? Сложно было, но… хорошо. Потому что первый раз были вместе.

— Помню, — сказал П. — Ведь и теория стаи зарождалась во многом там…

«Из мелочей, — подумал он. — Деталей, казалось бы, не стыкующихся. Странных…»

П., ошеломленный странными и пожалуй противоестественными словами адвентистского пастора, медленно закрыл за ним и его женой дверь, вернулся в комнату и тяжело опустился на стул у большого стола, заставленного опустошенными тарелками.