Читать книгу "Цивилизации - Фелипе Фернандес-Арместо"

Этот общий, обнимающий Европу и Америку мир идей опирался на два достижения, развивавшихся на протяжении многих предшествующих десятилетий: во-первых, на новые технологии преодоления океана и, во-вторых, на движение самых эффективных векторов культурных перемен: людей и денег. В 1819 году Атлантический океан — из Джорджии в Ливерпуль — впервые пересек пароход «Саванна»[1147]; к 1840-м годам паровые двигатели освободили мореплавание от тирании ветров и течений. В 1870-е годы океан пересекли линии телеграфа, за ними в 1901 году последовало беспроволочное сообщение. Американскую цивилизацию сделало возможной прежде всего океанское сообщение, поскольку корабли везли из Европы не только людей и товары, но и идеи. Число мигрантов из Западной Европы в Соединенные Штаты к 1880-м годам выросло со ста двадцати тысяч до пяти миллионов с четвертью, а в первой четверти XX века — до шести с лишним миллионов[1148]. К этому времени Соединенные Штаты ужесточили иммиграционный контроль. Статуя Свободы возвышалась над бдительными чиновниками, приветствующими приехавших и отсеивающими нежелательных. В тот же период, правда в несколько меньших размерах, излишки европейского населения направлялись и в другие части Америки, особенно в такие страны, как Канада, Аргентина и южная Бразилия, где условия походили на оставленные мигрантами на родине. Приток людей сопровождался притоком инвестиций. Европейские вложения в Северную и Южную Америку были жизненно необходимы для строительства железных дорог, которые к началу XX века расширили протяженность трансатлантической связи на все западное полушарие. Воздействие железных дорог на атлантическую цивилизацию было двойственным. С одной стороны, они отбирали у океана перевозки и превосходили корабли в легкости и быстроте перемещения; но с другой, расширили границы того, что мы называем атлантическим порядком.

Единство атлантической цивилизации символизировали два события начала XX века. В 1917 году первые из трех миллионов американских солдат прибыли в Европу для участия в первом в истории Соединенных Штатов вмешательстве в европейские дела; впоследствии такие вмешательства становятся все более частыми. Через десять лет как огромное достижение отмечался одиночный полет Чарльза Линдберга через Атлантический океан. На самом деле это было достаточно скромное достижение, потому что многочисленные авиаторы уже проделывали этот маршрут вдвоем, но пресса приветствовала Линдберга как «нового Христа», «победившего смерть». В Ле-Бурже невиданная толпа прославляла мальчика, первым увидевшего с отцовских плеч героя. В Кройдоне толпа встречающих затоптала несколько человек. Отчасти массовую истерию вызвала пресса, но полет Линдберга действительно символизировал популярную идею укрепления атлантического союза: полетом, по словам американского посла в Париже, «руководило» то же сознание единой судьбы, которое привело в Европу американские армии. Это сознание общей судьбы еще более укрепилось после 1944 года, когда американская военная мощь сыграла важную роль в освобождении Западной Европы, а американская культура — особенно в форме популярных кинофильмов, еды и музыки — глубоко проникла во вкусы западноевропейцев[1149]. Тем временем Берти Вустер[1150] и «Провинциальная леди»[1151] могли чувствовать себя в Нью-Йорке, как дома, а «Пираты» побеждали на европейской стороне Атлантики.

Это вовсе не означает, что связи атлантической цивилизации были одинаково прочны в обоих концах или что ни в Европе, ни в Америке не было стремления эти связи разорвать. Атлантическому согласию времен Первой мировой войны угрожали изоляционизм, протекционистская реакция в Америке, удерживавшая Соединенные Штаты вне мировой дипломатической системы, как это было в двадцатые и тридцатые годы. Америка едва не разорвала длительные человеческие связи, которые прикрепляли ее к Европе: в 1913 году океан пересекли 1,2 миллиона мигрантов; когда в 1921 году были введены новые иммиграционные правила, это количество упало до 357 тысяч. После новых изменений в 1924 году численность мигрантов упала еще вдвое[1152]. В двадцатые годы Америка была слишком безопасной и богатой, чтобы избежать самодовольства и стремления отгородиться от мира. Потребовались кризис и война, чтобы вернуть цепи на столбы атлантической общности.

Как и генералы, экономические стратеги — пленники ретроспективы: они всегда сражаются с предыдущим кризисом. После краха 1929 года кризис усугубили скупость и консерватизм бюджета. Герберт Гувер искал в прошлом, кого бы обвинить в бедах страны. «Главной причиной Великой депрессии» он назвал Первую мировую войну. Однако на самом деле война благоприятствовала бизнесу: проблемы начались, когда наступил мир. Пережив послевоенный шок демобилизации экономики, Америка прожила семь «тучных» лет, когда кредиты раздували инфляцию. Машины превратились в самый обычный товар народного потребления. Строители возводили дома «к самому солнцу». Большой бизнес вытеснил мелкий на обочину. Несколько финансовых фараонов строили «пирамиды» из миллионов держателей акций, контролируя рынок ценных бумаг и манипулируя голосами, а в это время в Европе диктаторы брали верх над демократией. Капиталисты, сказал Франклин Д. Рузвельт, который так и не простил своих высокомерных соучеников, забаллотировавших его при вступлении в студенческий клуб в Гарварде, хотели «власти для себя, рабства для республики». Гувер, узколобый аскет, при этом не доверявший богатым, не дождался никакой благодарности за то, что предсказал последствия: «спекулятивная лихорадка» переросла в депрессию. 1929 год — год американских самоубийств — запустил цикл отчаяния. Смертельный прыжок короля трестов Джеймса Дж. Риордана привел к катастрофе всех брокеров. Америка с опозданием пережила состояние, знакомое Европе со времен войны: нервное расстройство. Фред Астер пытался вывести из него своих поклонников песнями. Слушай музыку и танцуй. Встряхнись и приведи себя в порядок.

Согласно мифу, встряхнуться помог Новый Курс: подъем обеспечили экономисты, обратившиеся к нравственности. Рузвельт обеспечил социальную стабильность в стране вооруженных индивидуалистов: вспыльчивые преступники и бродяги в ковбойских сапогах ушли на киноэкран. «Никто, — провозгласил Рузвельт, — не будет забыт». Однако в действительности Новый Курс не принес никакого волшебства: он совпал с фазой роста краткого мини-цикла, после чего снова началось падение. Гитлер насмехался над Америкой, кастрированной бедностью[1153]. Изоляция и бессилие — единственная международная политика, какую могла позволить себе республика. У Рузвельта не было крупных идей. «Философия? — спрашивал он. — Я христианин и демократ. И это все». Но у него была постоянная цель: Новый Курс задумывался с тем, чтобы обезопасить жизнь рядового человека; арсенал демократии использовался для защиты мира. И то и другое было попыткой отделить «свободу от страха»[1154].