Читать книгу "Эпоха пустоты. Как люди начали жить без Бога, чем заменили религию и что из всего этого вышло - Питер Уотсон"

Банальность и последовательность

Все эти проблемы важны, ибо они – часть общей картины; и все же, можно сказать, мы пока ходим вокруг да около главного вопроса нашей книги.

Вопрос этот – в том, как нам жить без бога; и главной проблемой становится здесь нравственная жизнь. Философы всех мастей (кроме Томаса Нагеля, особенно – позднего) согласны с эволюционными биологами в том, что наша нравственность развивалась по старым добрым дарвиновским принципам. (Потрясающую работу проделал недавно Дэвид Слоун Уилсон, исследовавший эволюцию катехизиса и прощения.) Для объяснения нравственности бог не просто не нужен – эволюция оказывается авторитетнее бога там, где речь идет о вопросах морали. Экспериментально подтверждено, что эволюция дает морали рациональное обоснование, указывает на выгоду от соблюдения правил, наглядно показывает, что происходит, если правилам не следовать. В особенности – это, быть может, важнее всего – исследования показывают, как требования нашего «эгоистичного гена» ведут к необходимости сотрудничества и солидарности. Так биология связывает этику с моралью.

О различии между этикой и моралью яснее прочих пишет Рональд Дворкин. Этика относится к тому, как мы проживаем свою жизнь, отражает нашу ответственность перед собой – не в нарциссическом смысле, но в смысле понимания жизни как представления, которое мы можем исполнить хорошо или не очень. Дворкин приглашает нас поразмыслить над своей жизнью в соответствии с теми принципами, о которых писал в книге «Осмысленная жизнь» Роберт Нозик, – создать из нее связное, небанальное и этически достойное повествование. Мысль, что наша жизнь – своего рода роман или пьеса, имеет для множества людей огромную силу. Дворкин считает: нашей целью должно быть такое повествование, которое позволит нам дивиться чудесам вселенной, сохраняя самоуважение и чувство собственного достоинства. Это для него и означает «быть религиозным без бога». Ничего глубже или величественнее этого на свете нет.

Таков наш первый долг; а второй долг – по отношению к другим людям – состоит в том, чтобы уважать их и сохранять их достоинство; и эта группа «других» должна все расти и расти, пока в нее не будет включено все человечество. Такова цель жизни, которую Брюс Роббинс называет «метанарративом эмансипации».

Необходимость быть «последовательными» более спорна: не все могут быть последовательны в равной мере, и если судить о жизни лишь по этому критерию – выяснится, что большинство людей ведут совершенно непоследовательную жизнь, или оказываются последовательны лишь случайно. Замечание Дворкина о жизни-представлении, которое можно исполнить хорошо или не очень – очевидно, тоже о последовательности: мы сами создаем художественную ткань наших жизней, стремясь, чтобы наше повествование было последовательным, и в то же время не банальным и искренним. Эти два качества вместе дают нам самоуважение и чувство собственного достоинства – и именно это делает нас, по выражению Нозика, сосудами красоты и истины; ведь последовательность – по сути, одна из форм красоты.

Безрелигиозное откровение: то, чего мы не знали, было внутри нас

К этому стоит добавить еще одно высказывание Шеймаса Хини. Цитировать Хини можно бесконечно: поэзия увеличивает объем блага в мире; новый ритм – это подаренная миру новая жизнь; поэзия создает ощущение «дома», доверия к миру; поэзия – дитя любви, а родители ее – разнообразие окружающего мира и богатство языка; поэзия – это передача интуитивного знания; она помогает нам жить более полной жизнью; стихи стоят, словно соборы посреди пустыни; они предлагают нам нерушимое достоинство, незамутненную ясность, неограниченное бытие, они – внешний признак внутренней благодати; они – примеры победы над собой; они показывают нам, что реальность мира нельзя недооценивать; они дарят нам чувство полноты, даже избыточности, струящейся из некоего внутреннего источника.

Обратим внимание на последнее. В одной из своих статей Хини цитирует «Владения поэзии» Чеслава Милоша:

В поэзии есть нечто непристойное:она вытаскивает наружу то, что было внутри нас —а мы об этом и знать не знали.[881]

Вторая и третья строчки звучат как своего рода безрелигиозное откровение, руководство к жизни. Чтобы жить более полной жизнью, не недооценивать реальность мира, свободно исследовать свое существование – не следует ли извлечь то, что «было внутри нас, а мы об этом знать не знали»? Но как это сделать? Какие критерии покажут нам, что эта цель достигнута, что наша жизнь не банальна, как жизнь дворкинского коллекционера спичечных коробков?

Едва ли здесь найдется такой критерий, который удовлетворил бы всех; однако мы знаем поэта, повлиявшего на многих философов и других писателей именно решительными и яркими высказываниями на эту тему; да и сама жизнь его, несомненно, была какой угодно, только не банальной.

Имена для мира

Райнер Мария Рильке полагал, что смысл жизни придает «говорение», претворение в язык всего, что мы, неустанно мчась вперед, рискуем утратить. Под особой угрозой, считал он, находится природа. По его мнению, сосредоточенность христианства на жизни после жизни отвлекает нас от изучения Земли – единственного, что у нас есть; и именно постхристианское возвращение к этому опыту создает «смысл жизни», состоящий в том, чтобы удивляться, вопрошать и исследовать – в этом Рильке видит «главное дело живущих»:

О блаженная Земля, о Земля праздничная!Поиграй со своими детьми! Дай намПопробовать поймать тебя…

В одном своем сонете он говорит о «бескрайних внутренних небесах» – как созвучны эти слова речам Шеймаса Хини! То, что делал Рильке в поэзии, не так уж далеко от того, что делал в живописи Сезанн: оба пытались приблизиться к природе – к Земле – без условностей и посредников, отвергая устоявшиеся практики прошлого, в особенности христианство, затмившее для нас красоту Земли и чистую радость жизни. А высшая радость Земли, считал Рильке – в пении, мастерством которого владеют только люди: музыка песни принадлежит настоящему, а «слова воскрешают события прошлого и повторением звуков связывают их друг с другом». Говорение и пение для Рильке – во многом одно и то же.

В этом-то все и дело. В «Источниках себя: создании идентичности современного человека» Чарльз Тейлор замечает, что мы разучились давать имена. Согласиться с ним сложно – как и с Вебером несколькими десятилетиями раньше. С пришествием науки наша способность давать имена усилилась многократно. И это тоже очень важно: ведь способность давать имена, говорить, петь о мире – и есть тот критерий, которым определяется, удалось ли нам извлечь из себя нечто такое, о чем мы не ведали. А кроме того, что же назвать волшебством, если не пение о мире?

Открытие электрона, двойной спирали ДНК, естественного отбора или фоновой космической радиации – что это, если не наречение имен? Открытие вирусов, ледникового периода, Каменного века, Бронзового века – все это оно. Формула Е = mc2, принцип полета, спрединг морского дна, тектонические плиты – все оно же. И эти стихи американской поэтессы Элизабет Бишоп – тоже оно: