Читать книгу "Лезвие бритвы - Иван Ефремов"

Сима, волнуясь и затаив дыхание, следила за ожившей апсарой, не зная, что Тиллоттама исполняет собственную импровизацию на недавно написанную тамильским композитором Рави Дасом музыку «Слезы лотоса». Оставив множество интонаций в движениях рук, поражающих в классических танцах Индии, Тиллоттама отказалась от некоторых древних поз, упорно повторяемых блюстителями древних традиций. Полусогнутые, широко расставленные ноги, знаменующие ничтожество человека, его связь с землей и медленное восставание к небу. Зачем они, если эти движения выглядят некрасивыми у самой лучшей танцовщицы или танцора? Тиллоттама следовала традиции танца Европы или Арабского Востока, восходящей к временам Эллады и Крита, очень строгой к эстетике поз и движений ног, наиболее рафинированно выраженной в русском классическом балете.

Для индийской танцовщицы это было дерзким новаторством, не оцененным ее европейскими зрителями. Однако танец понравился им гораздо больше традиционной индийской хореографии здесь, в Мадрасе, доведенной до высокого совершенства наследницами храмовых девадаси.

Лишь Даярам, с молитвенным восхищением следивший за своей возлюбленной, понимал все значение творчества танцовщицы и видел в ней будущее искусство Индии. Новый танец, за которым последует другой, третий. Она сможет повести за собой, отбрасывая накопившиеся в древнем искусстве ядовитые ошибки. Упреки спадут с нее, как горчичные дерна с острия шила, так говорится в Дхаммападе – кодексе мудрости Южной Индии.

Ранняя тропическая ночь засияла луной. Погасив свет, Даярам распахнул широкое окно, и Тиллоттама продолжала танцевать в свете луны, настолько яркой, что он не смягчил, а резче оттенил малейшие движения танцовщицы, ее ставшие почти черными руки и тонкие черты ее лица, будто вырезанные из темного дерева.

Мягкий полудетский голосок в магнитофоне запел «Песню любви». В поразительном соответствии с нею тело Тиллоттамы как бы струилось, переливаясь скрытым чувством, вздрагивало, замирая в минутной тревоге. Песня умолкла, в тишине раздался резкий щелчок выключенного магнитофона. Леа бросилась целовать Тиллоттаму, не скрывая заблестевших в лунном свете слез восторга. Более сдержанная Сима притянула к себе танцовщицу и прикоснулась щекой к ее щеке, как делала в далекой России, поздравляя своих подруг и учениц с удачным выступлением или спортивной победой. И, так же, как у них, она почувствовала твердость тела в неотошедшем напряжении и такую же отрешенность чувств, еще не вернувшихся к обычному миру.

– Берегите ее, великую драгоценность! – сказал Гирин художнику Рамамурти.

– Конечно! – отозвался Даярам с такой гордой и счастливой улыбкой, что комната как бы осветилась.

Рамамурти стал прощаться, поднялись и трое итальянцев, предложивших довезти индийских друзей. Ивернев, еще на правах больного, вышел на веранду, а Сима с Гириным спустились в сад, чтобы проводить гостей до ворот. Машина итальянцев стояла немного в стороне, в кругу света яркого фонаря, как обычно, окруженного облаком ночных насекомых. Дальше у второго фонаря под деревьями сидели на скамье люди.

Сима послала уходящим воздушный поцелуй и пошла к дому. Дорожка была узкой, и Гирин следовал за Симой по пятам, погруженный в какие-то размышления и односложно отвечавший на ее восхваления Тиллоттамы. Сима обернулась, посмотрев на мужа искоса и снизу. Взгляд этот почему-то действовал на Гирина совершенно неотразимо.

– Ты обращал внимание, какая глубокая у нее чернота волос? Они как сама ночь. Я поняла сегодня, увидев Тиллоттаму при лунном свете, – вот царица ночи в самом настоящем смысле.

– Да, у меня тоже ее волосы ассоциируются с покрывалом ночи.

– Это оттого, что они без малейшей рыжины. Иссиня-черные, как у наших цыган. Хотела бы я, чтобы у меня тоже были такие, а то ведь с каким-то красноватым, медным отливом. Тот же подцвет, что и у Сандры.

– Как на чей вкус, – очнулся наконец Гирин. – Мне кажется, что в цвете воронова крыла слишком много мрака, а у тебя сквозь черноту проглядывает огонь. Оттенок огня выдает тебя, и я давно раскрыл твою тайну.

– О чем ты говоришь? – воскликнула Сима, почему-то краснея.

– По мусульманским легендам, Аллах сотворил человека из глины, а пери – из огня. Ты – пери, а я, как черепок, стал тверже и звонче…

– Ты милый, Иван!

– А что касается цыган, то ведь они – индийцы по происхождению, вернее, дравиды. Я исповедую одну ересь, считая, что иссиня-черные волосы – кстати, они характерны для многих древних народов монгольского и дравидийского корня, – это пережиток большой древности. Свидетельство когда-то случившегося усиления коротковолновой радиации солнца, а может быть, и близкой вспышки сверхновой звезды, вызвавшей особую пигментацию волос и кожи…

Вдруг на улице послышался глухой хлопок, как если бы откупорили бутылку шампанского, потом второй и мужской вопль испуга, ярости и муки. Несколько секунд спустя гулко хлестнули выстрелы автоматического пистолета, смешавшиеся с криками. Гирин и Сима бросились к воротам. Ивернев, еще слабый на ногах, побежал по лестнице, упал и скатился на дорожку, оцарапав лицо и руки. На улице слышались крики, топот босых и обутых ног. Не больше трех минут прошло с момента прощания с друзьями…

Когда Сима с мужем скрылись в воротах, пятеро уезжавших стояли лицом к ним, махая на прощание. Первой повернулась Тиллоттама и вдруг заметила в группе людей, теснившихся около скамьи под деревом, знакомый профиль с длинным, будто стесаным, носом.

«Ахмед!» – подумала она, вздрогнув от полузабытой ненависти. Но лицо из прошлого исчезло, заслоненное двумя юношами в широких и пестрых рубашках навыпуск.

Тиллоттама стиснула руку Даярама. Он встревоженно наклонился, вопросительно глядя на ее побледневшее лицо.

– Поедем скорее! – тихо попросила Тиллоттама.

Леа вошла в машину, вставила ключ зажигания и открыла дверцу, приглашая Тиллоттаму.

В это время группа людей отошла от скамьи, приближаясь к фонарю, под которым стояла машина. Прежде чем кто-либо понял происходящее, один из них вытащил из-под рубашки длинноствольный пистолет с ребристой металлической муфтой на конце дула. Что-то хлопнуло о борт машины, задев бок Тиллоттамы. Сандра ринулась вперед, чтобы прикрыть Тиллоттаму, заводя руки за спину, как это делает наседка крыльями, защищая цыплят. Хлопнул второй выстрел. Пуля, пробив руку Сандры, попала в Тиллоттаму. Обе женщины упали как подкошенные. За секунду до этого Даярам, издав звериный вопль, прыгнул навстречу стрелявшему. Один из спутников убийцы подставил ему ногу. Даярам грохнулся об асфальт у самых ног человека с пистолетом. Все же он успел ухватиться за ноги убийцы, рванул на себя и подмял негодяя, пытаясь вырвать оружие. Чезаре, старавшийся поднять раненых женщин и весь залитый их кровью, яростным ударом сбил второго бандита и наклонился над Даярамом, не замечая, что третий, пожилой и ранее не замеченный в своей темной одежде, занес над ним длинное, адской остроты шило. Мгновение – и шило вошло бы под лопатку итальянца, пронзив сердце, но на подмогу пришла Леа со своим тяжелым автоматическим пистолетом, который она носила с собой со дня нападения на Чезаре. Не колеблясь, она выстрелила прямо в черноусое лицо. Бандит рухнул, тупо ударившись головой о камень фонарного цоколя. Оставшиеся бандиты отпрянули назад. Стрелявший отчаянным усилием вырвался из цепких рук Даярама и нанес ему зверский удар пистолетом по затылку. Слепо раскидывая руки с растопыренными пальцами, Рамамурти уткнулся в асфальт. Убийца ужом выскользнул из-под него, поднимая оружие. Леа выстрелила снова, но рука ее дрогнула, и убийца получил пулю в живот. Он согнулся и завыл, широко распяливая черный рот. Теряя сознание от ужаса и отвращения, Леа выстрелила еще раз. Вой захлебнулся, убийца брякнулся перед итальянкой, а она, бросив пистолет, закрыла лицо руками в припадке неодолимой тошноты.