Читать книгу "От межколониальных конфликтов к битве империй. Англо-французское соперничество в Северной Америке в XVII - начале XVIII в. - Юрий Акимов"

Хотя англичане на заключительном этапе Войны за испанское наследство перебросили в Северную Америку значительные воинские контингенты и сделали попытку (правда, неудачную) изгнать французов с континента, следует помнить, что организация экспедиции 1711 г. была продиктована в первую очередь сугубо европейскими причинами. В то же время на мирных переговорах представители королевы Анны уделили значительное (по крайней мере, более значительное, чем раньше) внимание колониальным сюжетам и приложили определенные усилия, чтобы заставить своих соперников уступить территории, уже давно облюбованные Лондоном. Как мы видели, уступка Ньюфаундленда и побережья Гудзонова залива изначально рассматривалась и вигами, и тори как непременное условие мира с Францией.

Мы позволим себе не полностью согласиться с Дж. С. Грэхемом, утверждавшим, что Война за испанское наследство была «в определенном смысле войной бизнесмена», а завершивший ее мир был «миром бизнесмена».[1352] О «бизнес-характере» этой войны и завершившего ее мирного договора, на наш взгляд, можно говорить только применительно к Великобритании и то только помня о том, что наряду с «бизнес-задачами» правительство королевы Анны в ходе этой войны решало также многообразные военные и политические задачи. Что же касается Людовика XIV, то в его политике «бизнес» всегда играл роль сугубо второстепенную, а главное подчиненную по отношению к «славе» и «престижу» Франции, династии Бурбонов и его лично.

Другое дело, что в ходе Войны за испанское наследство и особенно на последовавших за ней переговорах, пожалуй, впервые в европейской и мировой истории традиционный (феодально-абсолютистский) подход к международным отношениям, где основную роль играли тесно связанные друг с другом династические и политические интересы монархии, столкнулся с подходом нового времени (буржуазным, конституционным) — гораздо более разносторонним, сочетающем в себе (конечно, еще отнюдь не столь органично, как в дальнейшем) разноплановые интересы правительства и верхушки господствующих классов. Утрехтский договор представлял собой соглашение между этими двумя подходами, причем каждая сторона считала себя в той или иной степени выигравшей. Людовик XIV ценой ряда уступок решил свою главную задачу — сохранил испанский престол за династией Бурбонов, еще раз продемонстрировав всей Европе, что военная мощь Франции отнюдь не подорвана. Англия значительно усилила свои позиции на международной арене, укрепила «европейское равновесие», а также получила ряд заморских территорий и коммерческих привилегий.

Чей выигрыш в итоге оказался реальным, а чей — эфемерным? Если подходить к этому вопросу с позиций историзма, то дать на него однозначный ответ достаточно сложно. Как заметил по поводу ситуации, сложившейся в Европе и во всем мире после Утрехта, П. Шоню, «хотя за Англией было будущее, Франции принадлежало прекрасное настоящее.[1353] Это замечание выдающегося историка можно отнести и в целом к той эпохе, носившей ярко выраженный переходный характер, и непосредственно к той ситуации, которая складывалась на международной арене после завершения серии общеевропейских войн конца XVII — начала XVIII в. Новые тенденции и в политическом, и в общественном развитии еще только начинали проявляться, не всегда были заметны современникам, а самое главное на их пути стояло множество препятствий, которые было не так-то просто преодолеть. Это впоследствии англо-саксонские историки могли ставить в заслугу Харли и Болинброку, что при заключении мира с Францией они предпочли добиваться «материальных выгод», а не «унижения старого тирана [Людовика XIV. — Ю. Л.]».[1354] Полемика, развернувшаяся в Британии вокруг Утрехтского мира (а также дальнейшая судьба самих торийских лидеров), свидетельствует о том, что, хотя большинство «политической нации» стремилось к миру, далеко не все разделяли взгляды Оксфорда и Болинброка на то, какими должны были быть его условия и то каким образом он должен был быть заключен.[1355]

Существуют различные оценки Утрехтского мира в целом, однако большинство авторов сходится на том, что он положил предел гегемонистским притязаниям Людовика XIV и объективно свидетельствовал об относительном ослаблении Франции (хотя ее силы отнюдь не были подорваны и по-прежнему значительно превосходили силы ее соседей), и в то же время ознаменовал превращение Британии, с одной стороны, в одну из ведущих европейских держав, а с другой — в лидера на морях и в колониях. Правда, степень и того и другого оценивается по-разному.[1356] Не вдаваясь в полемику по данному вопросу, отметим, что Утрехтский договор зафиксировал определенное равновесие, установившееся между Англией и Францией как крупнейшими игроками Старого Света.

Как отметил английский историк Ч. Петри, «Величайшей заслугой этого [Утрехтского. — Ю. А.] договора было то, что он признал реально существующие факты. Франция была первой державой в Европе, Филипп был монархом, которого хотела Испания, Великобритания строила колониальную империю Все эти неопровержимые реалии были признаны в Утрехте».[1357]

* * *

Отмеченное нами различие в целях, ставившихся англичанами и французами в ходе Войны за испанское наследство, в то же время не означало различия в способах их достижения. Поэтому, возвращаясь к предмету нашего исследования, необходимо подчеркнуть, что подходы Лондона и Парижа непосредственно к решению проблем, связанных с Североамериканским континентом, отличались не столь существенно. Самое главное состояло в том, что независимо от того, где в то время находились основные интересы Англии, судьба всех компонентов испанского наследства решалась все-таки на полях сражений в Европе. Именно победы, одержанные Мальборо, позволили английским дипломатам в ходе мирных переговоров выдвинуть требования уступок в колониях (а также в колониальной торговле). Сам по себе исход борьбы в самой Северной Америке повлиял на позицию, занятую державами, не слишком значительно. На Ньюфаундленде и на побережье Гудзонова залива (уступки которых англичане добивались с самого начала) им не удалось достичь крупных военных успехов. Более того, если на севере сохранялось хотя бы определенное равновесие, то практически весь Ньюфаундленд к концу войны находился в руках французов. Однако именно эти территории, с точки зрения Лондона, представляли наибольшую ценность, что было связано с тем, что в них были заинтересованы в первую очередь коммерсанты и судовладельцы самой Англии. В этом смысле присоединение к английским владениям Акадии было более случайным. Точнее, оно было вызвано не только заинтересованностью метрополии (хотя она тоже, несомненно, была), но прежде всего давним стремлением Массачусетса обезопасить свои границы и получить доступ к природным ресурсам соседней французской колонии, ради чего бостонцы были готовы пойти на крупные затраты и значительные усилия. Можно сказать, что захват Пор-Руайяля явился первым совместным англо-американским предприятием, в котором метрополия и колонии сыграли разные, но дополняющие друг друга и взаимосвязанные друг с другом роли.