Читать книгу "Семиевие - Нил Стивенсон"

Поскольку аидяне сами по себе были малочисленнее потомства четверки, их колонии во втором тысячелетии были меньше и более аскетичными. Ввиду этого у них сложился своеобразный симбиоз с камилитами, которые чувствовали себя в такой среде как рыба в воде. Так повелось, что аидяне строили, а камилиты поддерживали.

Возникновение во втором тысячелетии новых колоний и жилых модулей положило начало периоду под названием «изоляция», который характеризовался появлением «чистых» сообществ. За изоляцией неизбежно последовала «карикатуризация»: выведение путем отбора – иногда сознательного, иногда нет. Из-за этого по прошествии поколений отличительные расовые черты стали выражены еще ярче. Самый расхожий пример – постепенное изменение цвета глаз у мойринцев. Глаза у Евы Мойры были зеленовато-карие: довольно светлые по меркам темнокожих, но не такие уж и редкие. К концу второго тысячелетия у большинства мойринцев глаза посветлели настолько, что при ярком освещении казались золотистыми. На стенах модных магазинов Большой Цепи часто попадались огромные плакаты, с которых на покупателей ослепительно-желтыми кошачьими глазами взирали десятикратно увеличенные модели из числа мойринок. Поскольку светлые глаза были отличительной чертой Евы Мойры, их считали символом красоты и желательным признаком. Поэтому мойринцы и мойринки со светлыми глазами легче находили себе партнеров и, соответственно, чаще давали потомство, что приводило к дальнейшему усилению этой черты – вплоть до гротеска. Кэт-два, хоть и не была манекенщицей, часто выслушивала комплименты в адрес глаз, при том что они у нее были больше зелеными, чем желтыми. С другой стороны, современные мойринцы, заботящиеся о своей внешности, часто, смотря на фотографии своей евы, с ужасом видели, что глаза у нее болотного оттенка.

Изменение цвета глаз мойринцев было отследить легче всего. Однако то же самое происходило и с фенотипами других рас, пусть и менее заметно. Избирательное спаривание с течением времени приводило даже к более существенным изменениям, чем искусственное вмешательство. Впрочем, в ряде случаев изоляты отдельных рас обзавелись собственными генетическими лабораториями. Их возможности использовали в разных целях, которые, как правило, назывались благими. Так, одной из целей было так называемое «совершенствование», то есть сознательная манипуляция над генетическим материалом с целью дальнейшего укрупнения расовых черт – своего рода искусственное ускорение «естественного» процесса карикатуризации. Порой это приводило к появлению уродов и чудовищ, но часто и в самом деле приносило пользу. Дети, родившиеся в результате подобных экспериментов, размножались внутри своего изолята, что приводило к появлению людей с еще более ярко выраженными расовыми чертами.

В конечном итоге все это вело к тому, что колонии вырождались и становились нежизнеспособными. С течением времени колония, полностью прошедшая через изоляцию, карикатуризацию и совершенствование, либо вымирала, либо вступала в период «космополитизации». Прежде разрозненные сообщества снова сливались с утраченными соплеменниками, перемешивались и давали здоровое и жизнеспособное гибридное потомство.

Неудивительно, что главным двигателем космополитизации стало строительство обитаемого кольца. Быстро начали возникать огромные жилые пространства, гораздо более привлекательнее тесных, полутемных торов, в которых люди ютились последние четыре тысячи лет. Изоляты, о которых никто не слышал веками и которые даже не владели англишем (так называется общечеловеческий язык, по сути, обрусевший английский), выползли из своих закоулков и воссоединились с дальними родственниками, что привело к такому буму рождаемости, какого не видели с двадцатого века на Старой Земле. В итоге расовые типажи стали более сбалансированными, хотя некоторые черты времен изоляции сохранились. Но отношение соплеменников к ним было неоднозначным: что-то ценилось, что-то вызывало отвращение, а что-то даже пытались искоренить.

Так, по крайней мере, было на территории синих. В целом, похожие тенденции прослеживались и среди разношерстных аидян, сотен миллионов камилитов и примерно восьмидесяти процентов джулиан, которые называли себя красными. Однако о текущем положении дел за барьерами можно было только догадываться, поскольку последние двести лет оттуда поступали лишь обрывочные радиоперехваты да пропаганда, на которую большинство не обращало внимания.

Еще несколько минут последние лучи солнца освещали шпили, статуи и резные фигуры на фронтонах величественных древних куполов, установленных на почти отвесной скале Капитолийского холма. Затем вдруг стемнело. Кэт-два повернулась и начала спускаться к южной оконечности моста. Ветер нещадно ударил в правый бок. Хоть мощь воздушных потоков и восхищала ее, она все равно втянула голову в плечи и поспешила побыстрее преодолеть последние ступеньки, чтобы скрыться среди зданий. Капитолийский холм был выше Биржевого, и поэтому мост не плавно спускался в парк, а вонзался прямо в склон. Кэт-два сразу же оказалась в путанице тротуаров, на которые лишь изредка падал свет из-за приоткрытых дверей или от ламп, висевших под крышами некоторых блоков. «Улочки Бордо, наложенные на застройку Рио-де-Жанейро», – так описал эту часть Колыбели проектировщик, джулианин-мойринец, живший через более чем четыре тысячи лет после гибели этих самых городов.

У Кэт-два с собой было устройство, которое могло точно вычислить ее широту-долготу. Естественно, в городе, который несется над планетой, такие данные бесполезны, однако она не доставала его по другой причине. Она вообразила себе, что гуляет по улицам Старой Земли, и разрушать эту иллюзию не хотела – только если окончательно заблудится. Поэтому Кэт шла куда глаза глядят по красным мостовым, то поднимаясь, то спускаясь, ориентируясь по величавым башням древних куполов. Почувствовав, что идет не туда, она возвращалась к мосту. Ей сказали, что место встречи где-то неподалеку. Можно было бы спросить у кого-нибудь дорогу, но тут вдруг похолодало, сверкающую дугу обитаемого кольца скрыли тучи, заморосил теплый дождь. Практически все прохожие скрылись. Кэт-два предупреждали, что с темнотой Капитолийский холм пустеет. А если надвигается гроза – и подавно.

Несколько раз она проходила мимо одного и того же здания или видела его в конце улицы. Почти все мокрые от дождя дорожки лучами сходились к нему, и оно то и дело возникало в поле зрения. Все потому, что улицы упирались в каменную глыбу размером с дом. Это был, как можно предположить, осколок мантии, вплавленный в лунное ядро. Может, он проторчал тут миллиард лет, а может, случайным болидом врезался в раскаленную докрасна Персиковую Косточку вскоре после Ноля, да так и застрял в застывающей металлической массе. Расщелина и ее сестры были сплошь утыканы такими занозами. Обычно их удаляли как инородные тела. Эту, однако, оставили на месте, а улицы проложили в обход. На вершине, метрах в десяти над землей, кто-то соорудил круглую каменную башню. За ней – треугольное здание, расширяющееся, словно судно от носа. Внутри, скорее всего, располагался неплохой жилой блок.

В третий или четвертый раз Кэт-два увидела башню на другом конце переулка, метров за сто. Верхний этаж опоясывали сводчатые окна, обращенные в разные стороны. Из них лился теплый свет; виднелись сидящие за столами люди, которые пили, ели, разговаривали и читали. Снаружи все это выглядело очень заманчиво, и у Кэт-два зародилась надежда, что это место вроде паба, а не закрытый клуб.