Читать книгу "Теория стаи. Психоанализ Великой Борьбы - Алексей Меняйлов"

— или жесткое, если не сказать беспощадное, самопостижение.

Про чтиво забудем. Итак, пишущий пытается понять себя, а читающий — себя. Как это ни парадоксально, но именно для постижения себя читателю и необходимо расследование автором направления развития собственной души. И в этом умном деланье самое полезное — знание о «притягивающихся» к автору событиях. Если оказывается, что автор устремлен в ту же сторону, что и читатель, то сразу же обретается объем, становится намного больше воздуха для дыхания. Именно поэтому «Послесловие» должно располагаться вовсе не в конце, а, если возможно, в середине книги.

Или даже раньше.

* * *

Итак, кто же я — автор «КАТАРСИСов»?

Самооценка в познании себя есть тупик, следовательно, остается рассмотрение себя чужими глазами: суждения окружающих — тоже событие. Но важны не столько оценки, сколько — упорядочение противоположных о себе оценок. Кому ты нравишься, а кому — нет? С кем ты сходишься, а с кем — нет?

Каждый «нравится» только себе подобным.

Познание себя возможно только через познание типа людей, тебя одобряющих; а это возможно при одновременном познании вообще всех, в том числе и тебя отторгающих.

Один из надежных путей познания типа — в расследовании предыстории появления у оценивающего «ассоциативно-эстетических» предпочтений.

Таким образом, всякий действительно познающий непременно — вечный следователь, и даже более того, он — многомерный биограф, причем высокого класса, ведь люди тайны предков, разоблачающие их сущность, всеми силами скрывают.

Но как бы какой клоун ни вживался в уготованную ему стаей роль, он не в состоянии комедиантствовать постоянно, — даже в «звездные» его часы стая, с которой он совмещается, его выдает — уже одним своим существованием.

Путь из темницы иллюзий, покинув которую, попадаешь в пространство Истины, — анализ странных событий.

Постигающий — вообще охотник до странностей.

Я, выстрадавший эту книгу, с юношества замечал некоторые притягивающиеся ко мне повторяющиеся странности. С возрастом эти странности стали рельефней.

Скажем, в те времена, когда я еще был глуп настолько, что в словах видел только прямой, логический их смысл, — а именно, в тот период, когда уже уверовал, но еще не был отлучен от адвентистской церкви (мне тогда только-только 30 лет минуло), — я поехал помогать — бесплатно — строить новый адвентистский молитвенный дом в Ленинграде.

Во время строительства у ленинградского пастора случился припадок: он на меня не просто орал, он визжал — требовал, чтобы я немедленно со стройки убрался. А что я ему такого особенного сказал? Только то, что, строить из трех дней буду только два, а каждый третий день — в кои-то веки довелось оказаться в Ленинграде? — музеям. Ведь именно после этих слов по непонятным мне тогда причинам у пастора пошло наружу.

Уж насколько массовые адвентисты отучены от каких бы то ни было проявлений самостоятельного мышления, но и то нашлось несколько таких, которые решились высказаться, что их пастор поступил как законченный хам.

Странным было не столько то, что пастор об обычной своей роли забыл, странной была сила его чувства — ненависть ко мне клокотала в нем прямо-таки звериная. Почему — мне удалось выяснить лишь через несколько лет. Постепенно. Исследуя и по горизонтали — пасторский корпус как целое, — и во времени — предков людей, составлявших этот легион, судьбы пасторов и даже их детей.

У ленинградского пастора был сын — вылитый отец. Сын не скрывал, что ненавидит Россию, и, поскольку в советские времена просто так никого за границу насовсем не выпускали, он, имея в виду эмиграцию, вслух мечтал жениться на француженке. Но сойтись он, несмотря на разнообразие предлагающих себя в Питере иностранок, не смог ни с кем, кроме как с болгаркой из Болгарии, на которой и женился, — и из России выехал — в Болгарию. Где, подобно отцу, оказался на сцене — только со скрипкой в руках (в национальном оркестре).

Оценить этот факт можно только подметив, что православные болгары Болгарии с немцами-лютеранами (в том числе и с гитлеровцами) или православными румынами ладят прекрасно, а вот с другими своими единоверцами — православными же сербами и русскими — нет; в войнах постоянно принимают сторону врагов русских и сербов. Так что у адвентистского русофоба со скрипкой именно болгарка — балканская! — закономерна. Как и моя с его папашей-пастором психологическая несовместимость.

Кстати, с ненавистными балканским болгарам сербами в России у меня были контакты — успешные.

Начиная со школьной скамьи — моим соседом по парте был чистокровный серб. Сербы в Россию приходили не только в периоды ее экономического процветания, скажем, в XIX веке, но и, что особенно ценно, в трудные ее времена, скажем, в революцию или при Сталине, целая волна переселений сербов в Россию была после Великой Отечественной. В одной из семей этой волны и родился мой сосед. Вряд ли усидишь несколько лет рядом с человеком, с которым нет ничего общего…

Вообще, школа, в которой я учился, — «английская» спецшкола № 4, — в Москве считалась элитной. В ней учились дети высокопоставленных чиновников дипломатического корпуса (понятно, законченных подхалимов, хотя я тогда этого не понимал). Они и в моем классе составляли без малого половину. Были, соответственно, и не «дипломаты». Я, например. Сын доктора наук, причем такого, который, несмотря на редкую по тем временам высокую ученую степень, не получил в иерархии никакой должности. Был еще сосед-серб. Было очень много евреев — треть, наверное, — во всяком случае, в процентном отношении их в классе было многократно больше, чем в среднем по населению, — как они все в эту школу попали, не знаю. (Чего стоило отцу меня в ту школу в шестом классе впихнуть! Орден и все медали надел, лучший костюм, несколько раз ходил — кулаком по столу стучал и про пролитую кровь вспоминал!) Была дочь эмигрантки из Испании. Была даже дочь сантехника — у нас на всю школу в почти тысячу человек детей рабочих было аж двое.

Время тогда было такое, что внушалось, что все люди равны, прежде всего в своих внутренних устремлениях, естественно, в основе своей благородных, только некоторые якобы что-то недопонимали;им объясни — и они исправятся. Я в это равенство веровал искренно, однако с одними из класса сходился, а с другими — нет. С «дипломатами» я не сходился — ну никак. А вот учился у нас сын крупного спекулянта — подпольного, разумеется, тогда это было уголовное преступление, тянуло лет, помнится, на восемь с конфискацией имущества, — так он с «дипломатами» сходился прекрасно. А вот со мной — нет.

Все евреи прекрасно совмещались с этим спекулянтско-дипломатическим кругом. Кроме разве что одного — того самого, что мне запрещенное Евангелие дал, когда мне было лет пятнадцать, — он единственный сейчас в России. Остальные — уехали, хотя в Израиле нет ни одного. Эстетические предпочтения у них и в школе были монолитные — «внутреннические», естественно.