Читать книгу "Повесть о любви и тьме - Амос Оз"

* * *

В ту среду уроки кончились в час дня. Я попросил разрешения и был освобожден от двухчасовой обязательной работы, которой мы занимались после уроков (тогда я работал на птицеферме). Тем не менее, прямо из класса я помчался, чтобы переодеться в мою пропыленную рабочую одежду, обуться в свои тяжелые рабочие ботинки, после чего добежал до гаража, нашел заводную ручку, припрятанную под сиденьем, быстро завел трактор и, лихо руля, подлетел в облаке пыли к остановке автобуса всего лишь на две минуты позже, чем прибыл тель-авивский автобус. Мой папа, которого я не видел почти целый год, уже стоял там и ждал, заслонив ладонью глаза от солнца и напряженно ожидая, откуда придет к нему помощь. Одет он был, к величайшему моему удивлению, в брюки цвета хаки, голубую рубашку с короткими рукавами, на голове панама, которую в кибуце называли «дурацким колпаком», а всяких там галстуков и пиджаков не было и в помине. Издали он почти походил на одного из наших «стариков». Конечно, то, как он был одет, заключало в себе особый смысл — это было нечто вроде жеста доброй воли по отношению к цивилизации, к которой он относится с уважением, хотя она и не руководствуется его понятиями и принципами. В одной руке он держал потрепанный портфель, а в другой носовой платок, которым вытирал свой лоб. На полном скаку подогнал я к нему трактор, затормозил чуть ли не у самого его носа, наклонился к нему в своей темно-голубой пропыленной одежде кибуцника, занятого на сельхозработах, и с высоты своего водительского места (одна рука на руле, другая по-хозяйски — на крыле трактора) произнес:

— Шалом!

Он поднял на меня глаза перепуганного ребенка, увеличенные линзами очков, и поторопился произнести ответное приветствие, хотя все еще не вполне признал меня. А может, и узнал, но пришел в сильное волнение.

Спустя мгновение он вымолвил:

— Это ты?

И еще через секунду:

— Ты так вырос. Окреп.

И, наконец, он полностью пришел в себя:

— Позволь заметить тебе, что это было некоторой неосторожностью с твоей стороны — эта лихая езда: Еще чуть-чуть, и ты мог меня задавить.

Я попросил его подождать меня там — в тени, а не на солнце, вернул свой трактор марки Мессей-Фергюссон под навес, поскольку его роль в этом спектакле уже была сыграна, и отвел отца в кибуцную столовую. Там мы оба вдруг обнаружили, что я стал того же роста, что и он, и оба мы ощутили некую неловкость, и папа пошутил на сей счет. Он с любопытством ощупал мои мышцы, словно решая, стоит ли ему мне позавидовать, и пошутил также по поводу моей загорелой кожи, сравнив ее со своей белой:

— Негритенок Самбо (книжку про африканского мальчика я читал в детстве)! Ну, прямо, йеменит! (Евреи — уроженцы Йемена отличались особо смуглой кожей).

В столовой уже убрали большинство столов, остался один, длинный, я подал отцу курицу с отварной морковью и картошкой, и еще — куриный бульон с хлопьями. Он ел очень осторожно, придерживаясь всех правил поведения за столом, не замечая моей преднамеренной манеры есть по-крестьянски шумно. За чаем, который мы пили из пластмассовых чашек, папа завязал вежливую беседу с Цви Бутником, одним из основателей кибуца Хулда, сидевшим за нашим столом. Папа очень старался не касаться тем, которые могут вызвать идеологические разногласия. Он поинтересовался, из какой страны прибыл его собеседник, и когда Цви ответил, что родом он из Румынии, папа обрадовался и начал говорить с ним по-румынски, но Цви почему-то не совсем понял то, что изрек папа. Затем папа заговорил о пейзажах Иудейской низменности, о пророчице Хулде, о вратах Хулды, которые были некогда в иерусалимском Храме, — все затронутые темы, были, по его мнению, выше всяких споров и разногласий. Но перед тем, как расстались мы с Цви, папа не сумел удержаться и спросил, довольны ли здесь его сыном? Сумел ли он здесь прижиться?

Цви Бутник, не имевший ни малейшего понятия о том, как я сумел прижиться в Хулде, сказал:

— Что за вопрос? Отлично!

А папа ответил ему:

— Вот за это я и вправду бесконечно благодарен всем вам здесь.

Когда же мы вышли из столовой, папа не пощадил меня и добавил, обращаясь к Цви так, словно он, мой папа, пришел забрать свою собачонку, сданную на время в пансионат для собак:

— Я передал его в ваши руки, в определенном смысле, в довольно запущенном виде, но вот теперь мне кажется, он находится в неплохом состоянии.

* * *

Я потащил его осматривать весь кибуц Хулда. Не удосужился спросить — не хочет ли он отдохнуть? Не позаботился предложить ему принять прохладный душ, либо сходить в туалет. Показывая наши владения, я, как старшина-сверхсрочник на военной базе для новобранцев, протащил моего бедного папу — красного, обливающегося потом, беспрерывно вытирающегося носовым платком — от загона для мелкого скота до птичника и молочно-товарной фермы, а оттуда — в столярную и слесарную мастерские, на склад, расположенный на вершине холма, где хранились маслины… И все это время я безостановочно читал ему лекцию о принципах кибуца, об экономике сельского хозяйства. О преимуществах социализма, о вкладе кибуца в военные победы Израиля. Я не сделал ему ни единой поблажки. Я был снедаем каким-то дидактически-мстительным огнем, и это было сильнее меня. Не дал ему произнести ни слова. Отметал любые его попытки задать хотя бы один вопрос: я говорил, говорил, говорил…

Из той части кибуца, где размещался «дом детей», я потащил отца, собравшего последние остатки сил, обозревать дома, в которых живут старожилы кибуца, и амбулаторию, и школьные классы. Пока, наконец, не добрались мы до дома культуры и библиотеки, где застали Шефтеля-библиотекаря, отца Нили, которая спустя несколько лет станет моей женой. Улыбчивый добряк Шефтель сидел себе в рабочей голубой одежде и, от души распевая какую-то хасидскую мелодию, печатал что-то двумя пальцами на машинке. Словно агонизирующая рыба, которую каким-то чудом в последнюю минуту вернули в воду, встрепенулся мой папа — увядший от жары и пыли, задыхавшийся едва ли не до обморока от запаха навоза и ароматов кормовых трав. Вид книг и библиотекаря мгновенно воскресил его, и он тут же начал излагать свои идеи и соображения.

Около десяти минут беседовали эти будущие свойственники о том, о чем обычно беседуют библиотекари. Затем Шефтеля одолела застенчивость, папа оставил его в покое и стал исследовать библиотеку, расположение полок и их содержимое: так бдительный военный атташе с тщательным вниманием следит за маневрами иностранной армии.

Затем мы, папа и я еще погуляли. Нас угостили кофе с пирогом в доме Ханки и Озера Хулдаи, которые вызвались быть моей семьей в дни моей кибуцной юности. Здесь папа продемонстрировал всю глубину своего понимания польской литературы. Задержав на секунду взгляд на книжной полке, он немедленно стал оживленно беседовать с ними по-польски, процитировал строки Юлиана Тувима, на что Ханка ответила ему цитатой из Юлиуша Словацкого, он вспомнил Адама Мицкевича, а ему ответили Ярославом Ивашкевичем, всплыло имя Владислава Реймонта, в ответ прозвучало — Станислав Выспяньский…