Читать книгу "Опасные связи. Зима красоты - Кристиана Барош"

У подножия мачты с флажками и фонариками Керия вдруг заметила Барни. Он сидел, прислонясь к ней спиной, обхватив колени руками, и глядел в небо с тем веселым спокойствием, в котором она больше всего нуждалась сейчас. Керия улыбнулась. Он один, и он весел. Это хорошо. Мне нужно, чтобы меня любили, но не слишком сильно; нужно, чтобы он был рядом, но не всегда.

Боже праведный, вот сейчас жизнь схватит и унесет ее! Для чего же она родилась на свет? Теперь она знала: для того, чтобы жить; о, как необъятно широко это понятие! И рядом с ним оно не сузится ни на йоту.

Когда же он заметит ее? Наверное, и он вот так же ищет то, что годится лишь ему одному, ищет в ней, через нее… а почему бы и нет?! Ищет все то лучшее, что есть в жизни… нет, не нужно облекать это в банальные формулы. Когда я проживу с ним лет сто и узнаю до конца; когда он мне надоест хуже горькой редьки, этот тип… И она засмеялась над собой. Ночь, пронизанная безнадежной, трагической печалью окружающих, для нее благоухала сладостью спелого плода. Она гордо сказала себе: я ничего, ничего не жду от жизни; лишь в этом случае все, что она мне подарит, станет РАЕМ и АДОМ, ЧУДОМ и КОЙ.

Барни увидел ее, но не шевельнулся, не встал. Только сказал:

— Берегись, Керия, если ты подойдешь, я тебя больше не выпущу!

Как Синяя Борода — своих восьмерых жен? Она приблизилась, мягко опустилась на песок. Он подвинулся, давая ей место рядом с собой, у бетонного подножия мачты; море прекрасно, и я хочу, хочу тебя! — шептала лижущая берег волна.

Их руки не соприкасались.

— Знаешь, Керия, в Хьюстоне будет опять железный лом, и только он.

Ну и что же? Она ничего не имеет против железного лома, и все равно ей придется привыкать, разве нет?

Барни перестал улыбаться:

— Это что, предложение?

— Более чем предложение, — мольба. Ты хочешь меня, Барни?

Но только пусть он не обольщается, она вовсе не собирается становиться очередным номером в его дон-жуанском списке. Если он намерен взять ее на пять минут, позабавиться, а потом «на тебе, милочка, подарочек, спасибо за все и адье!», тогда я выцарапаю тебе глаза, Барни, я отучу тебя переплавлять женские сердца в твоих дурацких домнах! Я ведь как Изабель, я хочу ВСЕ!

— Ну, конечно! А потом сама же и сбежишь…

Верно! Но сперва она объяснит ему, какая она, сперва это.

Он откинул голову назад, к мачте: ах эта Полина, она все-таки оказалась права! Молчи, Керия! И он вынул из кармана маленькую ужасную фотокарточку — из тех, что делают в дешевых автоматах метро для проездных билетов или водительских прав: на, смотри!

Где он откопал ее старозаветную фотографию тех времен, когда она поступала в университет?

— Ты бы тогда отшатнулся от меня…

— Наверняка! Разве только взглянул бы сперва на другую половину.

И они чуть заметно улыбнулись, глядя друг другу в глаза. Музыка там, сзади, почти угасла. Теперь это был не танец, а песня; мужской голос негромко и нежно воспевал «бедра Марии» под убаюкивающий мотив una tristeza sem fin[116].

Они поднялись, готовясь уйти; облако над ними брызнуло мелким дождиком, слишком слабым, чтобы принести прохладу, но люди все равно жадно тянулись к нему. Мужчина все пел, вовлекая их тела в скрытый, почти недвижный танец, единственный, какой им выпал на этом карнавале.

Когда голос замер, Барни шепнул, спрятав лицо в волосах Керии:

— Только не надейся, что я позволю тебе забыть об Изабель!

Дождь внезапно прекратился. Люди вокруг них тоже поднимались на ноги, с жалобными возгласами разминая поясницу. Маленькая, черная, как сажа, девчушка плакала так горько и самозабвенно, словно прощалась с жизнью. Ее розовое платьице ярко рдело в предрассветной заре; она походила на привядший цветок гибискуса, что распускается и оживает лишь на солнце. Красавица! Барни залюбовался ею:

— Знаешь, мне ведь наверняка захочется других, да и тебе тоже.

— Других тел, моложе, чем твое, старый ты сатир?

Они нравились друг другу, они нравились самим себе, их восхищала собственная терпимость: они ведь взрослые люди, почему бы и нет?! Взрослые, проницательные… или осторожные?

Самолет уходил через два часа. Чернокожая красотка прошла мимо и, задев Керию плечом, насмешливо бросила ей на своем сочном бразильском диалекте: «Эй, если он тебе не нужен, я беру!»

Возле трамвайного депо им повстречался паренек в растерзанном ярко-красном карнавальном наряде — гладкокожий красавчик с портативным приемником в руке. Из приемника несся бархатный голос Эллис Реджины: «О-о-о, Маддалена!» Парень прищелкивал пальцами в такт песне, на лице его застыл безумный экстаз завершенного марафона пляски.

Барни задумчиво остановился:

— Хочу тебе признаться, Керия, — когда я знакомлюсь с человеком, то сразу же начинаю искать в нем суть, самое сокровенное, понимаешь? Ничего не могу с собой поделать. Это как с моими железками: в их ржавых грудах я стараюсь различить шепот металлического естества. И в живых людях я тоже ищу его, ищу искру божию. В девяти случаях из десяти ее нет, а может, я не там искал или не умел видеть, кто знает… С мужчинами все просто: я ухожу, и никто из них не задает мне лишних вопросов. Но с женщинами… когда я расстаюсь с ними, они не понимают причины, думают, что надоели мне, что я ищу разнообразия. Или же считают меня паршивым бабником и утешаются этим.

Впрочем, его мало заботило, что о нем болтают. Да, это правда, у него было восемь любовниц. Наверное, я не умел выбирать, а может, ждал именно тебя, Керия, почему бы и нет? Мечтать об идеале не заказано в любом возрасте. В общем, он расставался с ними. О, вполне мирно, без трагедий. И прощальный подарок они получали именно такой, какого ждали вначале, на сей счет он не строил иллюзий. Другие не торопились осуждать его, — например, Полина или та же Одюба…

— С этой тебе предстоит познакомиться. Вот увидишь, она тебе заявит с самым официальным видом: я всего лишь вычислительная машина!

— Уже заявила.

— Ага, я так и знал. Она и мне не устает твердить, что никогда не путает постель с работой. Тут мы с ней вполне солидарны. Но я иногда спрашиваю себя, какова она в любви, Одюба, — это должно быть потрясающее зрелище! Тебе придется ладить с ней, Керия.

— Ты ее очень любишь.

— Да. Она тоже уповает на тебя, представь себе. Однажды, при шестом или седьмом моем романе, она не выдержала и разразилась: «Господи боже мой, до чего ж мне надоели эти вешалки для платьев; они и в постели помнят только одно слово — money[117]».

— Какую искру божию ты нашел в Диэго?

— Я обнаружил ее в Ресифе, в прошлом году. До тех пор я считал его всего лишь приятным мальчиком, заурядным «специалистом по связям», чуть менее скучным, чем все остальные… и вот я увидел, как он ступил в «Триречье» и рыщет в развалинах, точно… голодный, кровожадный волк. Когда он вошел в патио со стороны Жунсао, где еще сохранилась колоннада, он рухнул на плиты, прижав руки к груди; он бился о бортик водоема, как припадочный, он лизал камни, он совершенно обезумел. Заметь, мы ни капли не выпили в тот вечер, слишком было жарко. Он бормотал какие-то слова, которых я не понимал, лишь видел, что от них ему ничуть не легче. И в то же время он светился каким-то внутренним светом. Он забыл обо мне, он кричал: «Queria viver aqui, queria viver!»[118]— вот когда я понял, что означает твое имя. Это было как озарение. До того я не знал… у меня нет привычки анализировать имена. «Керия» — для меня это было просто необычное звучание, вот и все. Понимаешь? А мало ли необычных имен на свете?! Рашель рассказала мне о первой вашей встрече, когда ты бросила ей в лицо, что зовешься Ninguem — Никто. Я не понял. Я туго соображаю, до меня медленно доходят подобные вещи, придется тебе принять меня таким, каков я есть, Керия.