Читать книгу "Бенкендорф. Сиятельный жандарм - Юрий Щеглов"

— Это понятно. Дуэльный кодекс весьма щепетильная книга.

— Конечно. Вот на что Сахтынский обратил мое внимание. В свете слов Данзаса параграф звучит весьма любопытно. Замена оскорбленного лица другим допускается только в случае недееспособности оскорбленного лица. Геккерн вполне дееспособен. Что касается до официального его положения, то дуэльный кодекс не принимает во внимание подобные мелочи. Пушкин тоже лицо официальное. Он придворный и камер-юнкер. Вдобавок совершает преступление, нарушая законы страны.

— Но это чепуха!

— Несомненно! Но только в случае, если дело не дошло до суда. А состоявшаяся дуэль по нашим законам непременно влечет судебное разбирательство. При оскорблении женщины и при оскорблении умершего лица тоже допускается замена.

По лицу Воронцова пробежала тень. Наконец-то Пушкин очутился в его положении. Он почувствовал себя оскорбленным за жену. Недаром он, передавали Воронцову, вспомнил какие-то громкие подвиги Раевского. Генерал Николай Николаевич Раевский вступался за непутевого сына и бормотал что-то о несчастной страсти к Елизавете Ксаверьевне. Чтобы избежать упреков, которые Воронцов получил за просьбу к Нессельроде об удалении Пушкина из Одессы, на этот раз после скандала, учиненного Раевским, он — тогда новороссийский генерал-губернатор и полномочный наместник Бессарабской области — обратился к одесскому обер-полицеймейстеру как частное лицо. Ему не хотелось ввязываться в историю с Пушкиным и позднее с Раевским, но обстоятельства заставляли.

Воронцов помолчал и потом спросил Бенкендорфа — они стояли на Львовском мостике, опершись на перила, и смотрели на серебристую, бурлящую внизу воду, уносившуюся в глубину английского ухоженного сада:

— Какими же положениями определяется недееспособность для права замены? Разумеется, кроме возраста.

— Замена разрешена только после шестидесяти, а Геккерну едва исполнилось сорок четыре. Разница с возрастом противника должна быть не менее десяти лет. А он старше Пушкина на семь. Но если он в силах, то и после шестидесяти может мстить обидчику сам. Если все же изъявляет желание быть замененным, то должен иметь какой-нибудь физический недостаток, не позволяющий драться на пистолетах, шпагах и саблях. Неумение пользоваться оружием не может служить поводом для отказа от дуэли. И наконец, при оскорблении, нанесенном недееспособному лицу, право замены принадлежит исключительно родственникам. А Дантес несколько месяцев назад превращен в родственника Геккерна. Он его приемный сын! Каналье не откажешь в дальновидности.

— Ты полагаешь, что он предугадывал подобный поворот событий?

Бенкендорф и Воронцов ушли с мостика и прогуливались среди цветочных клумб. Отчаянно жужжали шмели. Солнце пронизывало зеленые кроны деревьев и золотило песчаные тропинки, причудливо переплетающиеся между собой.

— Кто знает! — и Бенкендорф развел руками. — Друг может заменить друга, если родственники отсутствуют, но наличность, действительность и давность дружеских отношений должна быть известна и подтверждена секундантами в протоколе.

— Дантес в роли друга Геккерна — смешно! Государь сильно настроен против него и говорил, что рад избавлению от этой канальи. Он, передают, распродавал по дешевке скупленное в России имущество чуть ли не вполовину цены.

В экономике Воронцов хорошо разбирался. Новороссийский край и Одесса при нем процветали, расширялись, строились и богатели.

— Ты знаешь, Мишель, как я относился к поэзии Пушкина, считая многое из написанного разрушительным и вредным. Направить его перо на пользу обществу невозможно. Однако государь придерживался иного мнения. Он велел изъять письма Пушкина из посольства и представить для прочтения. Девать Дантеса было некуда. Если бы Дантеса убили на следующей дуэли, то осложнений с Нидерландами не миновать.

— Государь утверждал, — сказал Воронцов, — что он не желал этой дуэли и велел ее не допускать. А после уверился, что она проведена с нарушениями.

— И с немалыми. Например, упоминание о выборе места не внесли в протокол. Воспользовались старым, который подписывал в ноябре прошлого года Соллогуб. Дуэлянты не сняли с себя предметы вроде медальонов, помочей с зажимами и пуговицами, словом, всего, что могло задержать пулю. Она и угодила в железку. Хитрый Дантес стрелял в полчеловека, как на учении, и попал в низ живота. Вот тебе и вся история.

— Как Дубельт оправдался? Ведь государь велел прекратить схватку?!

Ошибка или алиби?

— Как тут оправдаешься? Мы суету эту видели и по прошлой стычке знали место: Черная, мол, речка. А их в Петербурге не одна и не две. Дубельт уверяет, что агенты запутали и указали на екатерингофскую. Ну он туда и погнал наряд и фельдъегерей. Отсидели в засаде и назад. А сани с Пушкиным и Данзасом махнули к Комендатской даче. Я запретил снимать наружное наблюдение, а он ослушался. Утверждал: почуют хвост! Вот тебе и алиби, вот тебе и ошибка.

— Не верю я Дубельту! — произнес Воронцов.

— Общество его обвиняет. Он начальник штаба корпуса. Через него идут приказы. Когда случилось, листков, афишек и стишат по Петербургу заходило множество. Когда Пушкин по салонам в бешенстве бегал, его так называемые друзья искали справедливости для Геккернов и отстранялись от несчастного, а как взвалили гроб на похоронные дроги, так каждый принялся искать виновных и заодно свое место в прискорбной истории да поудобней местечко!

— Не внушает мне Дубельт доверия, — опять произнес Воронцов.

— Лермонтов написал стих. Ты его знаешь — внук Арсеньевой. Я вмешался и помогал ему, как умел. Но он сам себя всякими толками и добавками к стиху свалил в бездну. Да рисовал на черновиках профиль Дубельта. Впрочем, одни считают, что Дубельта, а иные — что Дантеса. Не оттуда ли пошло? Да и по должности он ответственен. Более тебе ничего поведать не в состоянии. Чужая душа потемки!

— А что Уваров? Его тоже обвиняют.

— Ну, обвинять будут всех, и меня в том числе. Да куда денешься! Стоял бледный в Конюшенной. Конечно, исподтишка сплетничал, запрещал публикации некрологов и прочее. В общем, в соответствии со своей природой. История еще не закончена. Она будет иметь продолжение. Жуковский мне писал и прямо упрекал в притеснениях, надзоре излишнем и преследовании. А сам метался по Петербургу, изображая вмешательство, но к государю — ни-ни-ни! Я же, не любя Пушкина и в целом не высоко ставя русскую литературу, не вышедшую еще из пеленок, долю его не утяжелял, старался всегда изъясняться с ним корректно и с выдержкой. А у нас в России на все воля государя! Не хочу более о том вспоминать. Сия история меня до сих пор волнует. Друзья поэта, Жуковский, Тургенев и Вяземский, якшались с Геккернами, улыбаясь им в поисках ложной справедливости и объективности. А меня постараются запихнуть в стан Нессельроде, Гурьевой и Уварова. Последний слухи распускает, что Пушкин — мой человек, действовал в моих интересах и давно потерял значение. Но Пушкин, к сожалению, не Булгарин и не Кукольник. Его не взнуздаешь. Он был и остался ненавистником всякой власти. Нет, сия история меня до сих пор волнует.