Читать книгу "На солнце и в тени - Марк Хелприн"

– Стань пилотом на Аляске.

– Это, может, мне и подошло бы.

– То, о чем ты толкуешь, похоже на плавание в холодной реке, – продолжал Гарри. – Когда плывешь в холодной бурлящей воде, жизнь в тебе так и пылает. Все чувства обостряются, ты ощущаешь то, чего иначе не ощутил бы, и весь мир кажется свежим и обещающим. Но когда выходишь из воды и согреваешься, сердце перестает биться так быстро, дыхание замедляется, мышцы расслабляются. Это нормально. Ты не согласен?

– Согласен.

– А ты уверен, что это не просто из-за того, что ты не отошел от работы? У меня жена актриса и никогда не может уснуть, приходя домой из театра. Она становится немного сумасшедшей, думает, что бы такое сделать, куда бы отправиться. Как-то раз захотела покататься верхом в два часа ночи, причем не в парке, это еще куда ни шло, а по нижнему Манхэттену, в котором еще ни проблеска жизни. Что-то есть очень завлекательное в том, чтобы проскакать на лошади по Пятой авеню в три часа ночи.

– Ты что, пробовал?

– Мы вместе попробовали. Еще мы проехали через Бруклинский мост, по доскам пешеходной части, пронеслись через Бруклинские Высоты и обратно. На рассвете закончили в «Ратнере».

– Что за «Ратнер»?

– Это молочный ресторан на Нижнем Ист-Сайде, известный своими ранними завтраками, луковыми роллами и сметаной, я ничего из этого не люблю, но там они лучше, чем где бы то ни было. Моя жена… в общем, женщины определенного темперамента и класса иногда такое делают.

– Скачут галопом по Нью-Йорку среди ночи? А чьи лошадки?

– Ее. И учитывая, на что она способна, у нее могли бы быть и зебры. Когда мы добрались до ресторана, она подходит к изумленному копу, который не знает, что сказать, потому что лошади так красивы, а от женщины захватывает дух, а ты знаешь, как это действует. И она говорит: «Дам вам десять долларов, если вы подержите этих лошадей, пока мы посидим в «Ратнере». А он говорит: «Мадам, я не могу этого сделать. Это незаконно».

– Только не в Чикаго, – сказал Сассингэм.

– В Нью-Йорке тоже на самом деле. И она, с этой своей красотой, от которой можно остолбенеть, совершенно хладнокровно говорит, глядя прямо ему в глаза: «За штуку».

– И что, он взял?

– Конечно, взял. Вообще-то я живу скромно. Она, по большей части, тоже, но иногда берет-таки от жизни все, что может. Из-за этого я люблю ее еще сильнее, словно в первый раз. Все сначала, и опять получаешь заряд черт знает чего – счастья, восторга. А что ты скажешь о дочери своего квартирного хозяина?

Сассингэм остановился, посмотрел на Гарри и зашагал – дальше.

– Ты заметил. – Они шли по длинному участку сухой дороги, посыпанной щебенкой. Когда-нибудь эта дорога, белая от песка с дюн Индианы, раскрошится, но сейчас она сияла на солнце. – Это не хозяин. Но я понял, о ком ты говоришь: первая квартира направо. Она работает на фабрике, где делают оконные стекла. Лицо у нее всегда красное от печей, как и у меня, но кожа чувствительнее, поэтому она так и вспыхивает. Молодая. Не очень хорошо говорит по-английски, но акцент у нее красивый. Она словачка. Как увидит меня, становится красной, как помидор.

– Ты мог бы поучить ее английскому.

– Мог бы, – сказал Сассингэм. – Я мог бы научить ее гораздо большему, а она, по-моему, училась бы в охотку. Думаю, в скором времени она бы сама меня учила, вот как я думаю.

– Я серьезно, – сказал Гарри.

– Я тоже. Эта девушка из тех, кто умеет любить. Видно по ее румянцу. Плохие люди не краснеют. Когда женщина краснеет, ясно, что она чиста внутри, у нее есть совесть, и она умеет любить.

– Я то же самое заметил в улыбке и в глазах этой девушки, – сказал Гарри. – Может, я спятил, но, как только увидел ее в той квартире, сразу подумал, что тебе надо на ней жениться.

– Если смогу уговорить ее отца. Потом научусь летать, и мы переедем на Аляску.

– Прошу прощения, – сказал Гарри, подумав, что позволил себе лишнее.

– Нет. В самом деле. То есть, какого черта, я на все готов. Ты застал меня как раз вовремя. Если бы ты меня попросил, я бы спрыгнул с края земли, если бы он был.

– Разве мы этого не делали?

– Точно, – сказал Сассингэм. – Делали.

42. Страсть доброты

Почти год усердной работы придал голосу Кэтрин и ее умению держаться на сцене глубину даже большую, чем была дана ей от природы. Но поскольку слухи нельзя извести, а рецензии уже были написаны и опубликованы, ей приходилось отстаивать себя от постановки к постановке. Она не давала себе скидок, как делают некоторые актеры, предоставляя репутации заглаживать огрехи. Все, что она отдавала, возвращалось ей сторицей, ибо, когда ее голос наполнял театр, она неукоснительно наполнялась сама невесть из какого источника. Когда песня изливалась из нее звуками опаляющей красоты, она испытывала физическое ощущение полета. Испытывая благодарность за аплодисменты, она, тем не менее, не могла понять, за что ей аплодируют. Иногда, обращаясь к буре рукоплесканий, она беззвучно артикулировала слова: «Это не я, это не я», – и зрители, хоть и не могли ее слышать, видели на ее лице скромность, которая не могла быть притворной, и оглашали театр такими овациями, что он походил на коробку, сдерживающую ураган. Она пренебрегала этой похвалой, потому что та никак ее не меняла, не простиралась дальше мига и не могла стать общим впечатлением мира. На каждом представлении она совершала тот же самый необычайный прорыв, а к августу с полным сердцем, достигнув серьезности и силы женщины гораздо более старшего возраста, созрела для отпуска.

Уже несколько раз побывав тем летом в Ист-Хэмптоне, она поехала с Гарри в Калифорнию, чтобы привлечь к делу Райса. На вербовку Райса, успешную или нет, уйдет только день или два, а может, всего полчаса, и все остальное время они будут вместе.

Гарри никогда не бывал в Калифорнии. Она покажет ему тамошние места, в которых сама оказалась в наиболее подходящем возрасте и в наиболее подходящее время года, открыв для себя райский сад в Пасадене, где из просторного люкса родителей увидела огромную протяженность зеленой долины с красными и шафрановыми мазками гибискусов и финиковых пальм на фоне крутого горного хребта, покрытого сияющим снегом. Уже один только свет служил там препятствием для горестей Европы.

Под безоблачным небом и безжалостным солнцем они стояли на белом, как кость, асфальте в аэропорту Айдлуайлд под налетающим с моря ветром. На Гарри был блейзер. Кэтрин, как всегда, была нарядна и великолепна. Слева и справа располагались два одинаковых самолета из полированного алюминия, отдраенного песком и градом до почти золотистого блеска, который охватывал фюзеляжи и слегка касался крыльев. Длинные шасси поднимали самолеты высоко над землей, а обтекаемая форма делала их похожими на изголодавшихся лебедей. Гарри отметил, что двигатели слишком большие, а аэродинамика больше подходит для истребителей, чем для пассажирских самолетов.