Читать книгу "Соотношение сил - Полина Дашкова"

* * *

Сентябрь был сухой и теплый, Маша жила на даче в «Заветах», днем гуляла в роще, бродила по берегу реки Серебрянки, вечерами читала на веранде. Проглотила всего Чехова, от первого до последнего тома, взялась за Толстого.

Она привыкла к своему огромному животу и чувствовала себя священной коровой. Мама, папа и Вася по очереди навещали ее, иногда кто-нибудь оставался ночевать.

Илья приезжал на дачу поздно ночью. В этом смысле никакой разницы с московской жизнью не было. Он работал практически без выходных. Сквозь сон Маша слышала урчание мотора, шаги, тихий стук двери. Каждый вечер Настасья заявляла:

– Дождусь, не лягу.

Но засыпала в кресле или на диване. Илья не будил ее, поднимался наверх, нырял к Маше под одеяло, мгновенно выключался, выныривал рано утром и уезжал.

Маша не разрешала никому ничего покупать, шить и вязать для ребенка заранее, упорно верила в старинную примету, но запрет нарушали все. Евгеша пропадал в сарае, оттуда слышался глухой визг напильника и стук молотка. Он мастерил колыбельку. Настасья успела навязать кучу кофточек, чепчиков и носочков. Мама обметывала на машинке пеленки. Папа привез из очередной командировки лошадку-качалку и деревянный стульчик с дыркой для горшка. Илья купил кроватку и коляску, спрятал их в сложенном виде в кладовке на Грановского. Вася вычистил и привел в порядок своих солдатиков, чтобы передать по наследству.

Настасья ходила вокруг Маши на цыпочках, не приставала с пирогами и котлетами, тихо, умильно причитала, замечая, как движется и прыгает живот под ситцевым домашним платьем.

Первый осенний дождь начался утром девятнадцатого числа. Он был теплый и редкий, небо затянулось низкими желтоватыми тучами. После завтрака Маша сидела на веранде в кресле-качалке, положив босые ноги на табуретку, дочитывала последние главы «Анны Карениной», иногда поднимала глаза и глядела на дождь сквозь разноцветные ромбики больших верандных окон.

К сцене самоубийства Анны она подбиралась с опаской. В прошлый раз, года четыре назад, когда впервые читала роман, после этой сцены долго плакала от жалости к Анне и от злости на Льва Толстого. Зачем он ее убил?

Сейчас она только немного загрустила и подумала: «Он будто за руку подвел ее к платформе и толкнул под поезд. Миллионы людей читают, миллионы раз, опять и опять, погибает бедная Анна. Вот такая вечная казнь».

Настасья крикнула из кухни:

– Скелетинка, творожку покушаешь?

Маша усмехнулась. На скелетину она давно не была похожа, скорее уж на шар с ногами.

– Спасибо, Настасья Федоровна, не хочу, сыта.

– Творожок свежий, с малиновым вареньем, очень вкусно.

На крыльце застучали шаги. Дверь открылась. Мама вошла на веранду, поставила сумку на лавку, скинула капюшон плаща, поцеловала Машу.

– Привет. Ну, как ты?

В последнее время у мамы появилась манера слишком внимательно и тревожно заглядывать Маше в глаза. У нее самой глаза были сонные, красные.

– Я в порядке, а тебе бы поспать.

– Сегодня не получится, вырвалась на пару часиков, к трем надо быть на работе.

Из кухни пришла Настасья с миской творога:

– Вера Игнатьевна, покушайте. Сейчас чаю поставлю и варенья принесу.

Маша поняла, что спокойно почитать не удастся, немного посидела с ними и потихоньку смылась наверх. Минут через пятнадцать мама поднялась к ней. На шее висел фонендоскоп.

– Мам, я же сказала, все хорошо, – проворчала Маша.

– Если бы ты ходила в консультацию, я бы к тебе не приставала. Давай укладывайся.

Каждый раз, когда мама слушала и щупала живот, Машу разбирал смех. Во-первых, щекотно, во-вторых, мамино лицо становилось необыкновенно серьезным и важным.

– Кончай хихикать, ты мне мешаешь!

На этот раз она занималась животом дольше обычного, поглядывала на часы.

– Что-то не так? – тихо спросила Маша.

– Все так, сердечко в порядке, сто двадцать в минуту, лежит он правильно. – Мама сняла фонендоскоп. – Тебе пора в Москву, Манечка.

– Почему?

– Родишь скоро.

– Ну, здрас-сти! Срок только через неделю. Забыла?

– Маня, он опустился, значит, уже очень скоро.

– Илья приедет, завтра утром меня отвезет. – Маша лениво потянулась. – Мам, до завтра не начнется, обещаю.

Мама встала и принялась расхаживать по комнате.

– Если бы я могла остаться с тобой, но я должна сегодня обязательно ассистировать на операции. Маня, поехали, пожалуйста!

– Рано, я чувствую. Ты же сама говорила, первые роды обычно долгие. Тут телефон у коменданта, если что, вызовем «скорую».

Мама очень уговаривала, но Маша уперлась. Неохота было нарушать это чудесное, спокойное течение дачной жизни, когда еще удастся вот так бездельничать, гулять, читать, валяться в постели до полудня?

Мама сдалась. Маша проводила ее до станции, пообещала, если что, сразу вызвать «скорую» по комендантскому телефону, не спеша вернулась, пообедала с Настасьей и Евгешей. Когда допили чай, Евгеша с таинственным видом повел ее к сараю, широким жестом распахнул дверь:

– Готово! Принимай работу!

Колыбелька была как из сказки. Евгеша покрасил ее белой масляной краской, разрисовал разноцветными цветочками и ягодками. Маша восхищенно охнула:

– Да вы прямо художник!

– Когда-то увлекался, в гимназической юности. – Евгеша скромно потупился.

К вечеру дождь припустил с новой силой, поднялся ветер. Маша ушла наверх, закуталась в большой пуховый платок, уютно устроилась в кресле с «Анной Карениной».

Жаль было дочитывать. Как ни злись на Толстого за Анну, все равно оторваться невозможно. Последние строчки финального монолога Левина Маша прочитала шепотом, вслух:

– «…но жизнь моя теперь, вся моя жизнь, независимо от всего, что может случиться со мной, каждая минута ее – не только не бессмысленна, как была прежде, но имеет несомненный смысл добра, который я властен вложить в нее!»

Маша закрыла книгу, спустилась вниз, умылась, почистила зубы, пожелала Настасье и Евгеше спокойной ночи.

Давно стемнело. Дождь барабанил по крыше, форточка поскрипывала от ветра, кружевная занавеска медленно поднималась и опускалась, будто дышала. Маша незаметно уснула.

Ей приснилась, что она идет по незнакомой улице, вдоль невысоких решетчатых заборов. За заборами дома, слишком маленькие для городских, но и не деревенские, каменные, в два-три этажа, очень аккуратные, серого, желтого, бежевого цвета. Нигде, никогда Маша не видела таких улиц и таких домов. Совсем незнакомый мир, может, вообще не на земле, а на другой планете. Освещение тревожное, зеленоватое, с огненным отливом. Не то чтобы страшно, а как-то не по себе.