Читать книгу "Тени исчезают в полдень - Анатолий Иванов"

— Уже показывает. По деревне разное болтают про него. В том числе — будто бы он и с Зинкой Никулиной... Это тебя никогда не беспокоило?

— Нет, не беспокоило, — с насмешкой отозвался Фрол.

— А меня что-то тревожит.

— А ты не слушай бабьих сплетен.

— Хорошо, если сплетни.

— Поехал бы да спросил у самой Зинки.

— Спрашивал. Нет, что ли, думаешь?

— Ну? — Фрол все-таки насторожился.

Захар внимательно поглядел на него.

— Значит, сплетни? — спросил он вдруг. — Ты в этом крепко уверен?

Фрол шумно встал, всем своим видом показывая, что собирается уходить.

— Уверен. Я с Митькой говорил. Какой он там ни на есть, а врать не будет. Не приучен вроде к вранью. И Клавдия ничего толком не знает, кроме таких же сплетен. А уж Клашке-то, сестре своей, открылась бы, поди, Зинка, если тебя постеснялась... Вот как. А на Митьку, что же, удобно все валить. Ну, спасибо, что удостоил беседы. Первый раз за всю жизнь.

— Это ты меня удостоил, Фрол. Тебе спасибо.

— Ладно, не будем считаться. Пошел я. Тяжело мне с тобой говорить.

— Самое тяжелое, об чем я хотел, еще впереди, — сказал Большаков.

Курганов чуть не с минуту стоял недвижимо, как столб. Затем поднял руку и все-таки стащил с головы — медленно, словно обреченный, — шапку.

— Ну... говори! — раздельно произнес он, поворачиваясь грудью к Большакову. Губы его, жесткие, пересохшие, изломались. — Я ведь знаю... с самого начала знал... об чем ты хочешь. Давай стыди. Сын кобель, и ты, мол... рыцарь. Слово-то какое! Еще бы, дескать, на восемнадцатилетнюю девчушку какую-нибудь рот разинул. Еще бы... Э, да что! Меня стыдить — можно. И, наверное, надо. И каждый имеет право. Жена, сын, ты... все люди. И я сам... Сам себя! И стыжу! И казню! Это, может, пострашнее... и побольнее, когда сам себя... А только оно — что? Кабы я мог... Кабы кто знал, что в душе-то у меня... Вот ты, Захар, мысли чужие умеешь читать...

— Не умею, к сожалению, — сказал Захар. Сказал затем, чтоб прервать Курганова. Захар чувствовал, почти видел, что каждое слово, прежде чем сорваться с перегоревших губ Курганова, словно ворочалось где-то внутри этого огромного, нескладного человека, долго перекатывалось, тяжелое и острое, как осколок гранита, царапая и раздирая самые больные места.

Едва раздался возглас Большакова, Фрол умолк. Дрожащими руками он ухватился за спинку стула. Но присел на самый краешек.

Но и жалкий, обессиленный, он поглядел на Захара не с благодарностью за облегчение, а с неприкрытой ненавистью и упрямо произнес:

— Что же... долавливай. Твоя, говорю, очередь.

Но Захар сделал вид, будто не заметил его взгляда, не расслышал его слов.

— Да, не умею, к несчастью, читать чужие мысли, Фрол, — продолжал он, стараясь не глядеть на Курганова. — Однако что у тебя в душе происходит, понимаю, догадываюсь. И что ж... жалею...

— Жалостливый какой... — шевельнулся было Фрол.

Но Большаков поднял руку, попросил:

— Ты погоди, успокойся. Ведь через силу хочешь вызвать гнев. У тебя уж нет его, а ты хочешь показать, что есть. А зачем?

Фрол дважды открыл и закрыл спекшиеся губы — не то намеревался и тут же раздумывал что-то сказать, не то просто глотал воздух.

— Ты знал, что я о Клавдии хотел поговорить с тобой... Знал, что не сладкий разговор будет, — и все-таки зашел, — продолжал Захар. — Почему?

Фрол молчал.

— Ну, чего же ты? Не можешь ответить? Тогда я попытаюсь...

— Давай... — мотнул белой головой Курганов.

— Потому, видно, что сам чувствуешь — не туда занесло тебя. И несет все дальше, вглубь. Сам выбраться уже не можешь. И утонешь. В одиночку не выплыть.

— Плакать, что ли, кто будет? — враждебно проговорил Фрол. — Жалко тебе меня станет?

— Самого себя ты не жалеешь, это я знаю, — сказал Захар, — но... о Клавдии беспокоишься. Она ведь, ты понимаешь, вместе с тобой пойдет ко дну. Вот и зашел в надежде, не окажут ли помощь...

Большаков, говоря все это, глядел теперь на Фрола, пытаясь поймать его взгляд. Однако Курганов не поднимал головы.

— Ну, что ты молчишь? — спросил председатель. — Так или не так?

Фрол встал, повернулся к окну, почти загородив его все широкими плечами.

— А может... не утонем еще. Счастье, что ли, нам заказано с Клашкой? Что с того, что я... чуть не вдвое старше ее? Десяток-другой годков еще похожу по земле. Тоже время... нам для счастья хватит...

Фрол держался обеими руками за подоконник. Держался так крепко, что пальцы его побелели.

— А Степанида? А Митька? Ему тоже счастье не заказано. А если...

— Что «если»? — обернулся Фрол. По лицу его шли снова багровые пятна. — Что ты учишь меня?! Ну... беспокоюсь о Клашке, угадал, черт тебя побери!! И зашел... Выслушал вот. Все правильно ты говорил тут! А к Клашке, если примет, уйду, понятно?! Всю жизнь я делал не то, что хотел бы... Всю жизнь был один. А теперь нас будет двое! Двое!! Уйду! Что мне Митька? Что Стешка?.. А-а...

Фрол взмахнул рукой и ринулся к двери.

— Нет, стой! — воскликнул Захар, поднимаясь из-за стола.

— Ага, все-таки взревел по-командирски! — тоже крикнул Фрол. — Ну, давай послушаю до конца. Больше у нас с тобой, видно, все равно разговора никогда не получится.

— Вот это-то и плохо, Фрол.

— А я так думаю — ничего.

— Нет, плохо, — повторил Большаков. — Эх, Фрол Петрович... какая кошка нам с тобой дорогу перебежала?

В голосе председателя было что-то такое, что обезоруживало Фрола.

А Захар продолжал:

— Ну, когда-то были молодыми, зелеными... Но потом ведь повзрослели, поумнели маленько. Тебя к тому же война обкатала вон, обучила. Всякого насмотрелся, поди, на фронте, узнал, почем ценится человеческая ненависть и человеческая дружба. И я думал: что бы там ни было раньше, но теперь-то ужо сойдемся, пойдем плечом к плечу. Та же война показала — плечо у тебя надежное...

— Ты не был рядом со мной на войне. Так что гляди, как бы не ошибиться в надежности.

— Нет, Фрол, не ошибаюсь... Хотя и не был на фронте. Но... плечо твое по-прежнему далеко. Не обопрешься.

— Сам крепко стоишь, — буркнул Фрол. — Да и другие есть плечи... а в общем — надоело мне. Все, что ли, выложил?

Большаков еще раз оглядел могучую, неуклюжую фигуру Курганова.

— Осталось немного, Фрол... Но осталось самое главное. Осталась Клашка.

— Об ней уже говорено.