Читать книгу "Вечная жизнь: новый взгляд. За пределами религии, мистики и науки - Джон Шелби Спонг"

Библию я все еще воспринимал практически буквально, ибо не располагал никакими другими интеллектуальными призмами, сквозь которые мог бы смотреть на священные страницы. Адам и Ева были для меня реальными историческими фигурами, прародителями человечества. Мне никогда даже в голову не приходило задаваться вопросом, где Каин раздобыл себе жену. Библия сообщала, что Ноев ковчег пристал к горе Арарат, и я ничуть не удивлялся тому, что люди по-прежнему его там ищут. Бог, в совершенно прямом смысле, продиктовал Моисею десять заповедей на горе Синай, по-видимому, на иврите, поскольку это был единственный язык, на котором говорил Моисей. Я ни на минуту не усомнился в том, что Иисус был рожден девственницей. Кроме того, я верил, что он на самом деле сотворил все чудеса, которые ему приписывали. Меня никогда не удивляло то, что Марк и Матфей привели две разных истории о чудесном умножении хлебов и рыб. В первом из этих рассказов Иисус накормил пятью хлебами пять тысяч мужей, а также многих женщин и детей, на берегу озера, где жили иудеи, после чего ученики еще собрали двенадцать коробов остатков. Во втором рассказе он накормил семью хлебами четыре тысячи человек на том берегу, где жили язычники, после чего ученики Иисуса собрали еды на семь корзин (см.: Мк. 6:30–44 и 8:1-10 и Мф. 14:13–21 и 15:32–39). Лука и Иоанн объединили эти две истории в одну (см.: Лк. 9:10–17 и Ин. 6:1-13). Кроме того, я был убежден, что Иисус попрал смерть воскресением, и не сомневался, что речь идет о физическом оживлении его тела через трое суток после смерти, а затем он вознесся в небо трехъярусной вселенной. Тогда я еще не знал, что рассказ о вознесении добавил к развивающейся традиции автор Евангелия от Луки и книги Деяний – вероятно, в последней декаде первого столетия нашей эры, спустя более чем шестьдесят лет после распятия. Все это было в Библии, и ее повествования завораживали меня, но мне и в голову не приходило усомниться в их достоверности. Я был не просто тем, кто приобщился к религии: я был религиозным. Религия имела ко мне не косвенное, а самое прямое отношение. Она была в моем сердце. Если бы мне понадобилось соотнести этот этап моего путешествия с различными этапами истории путешествия всего человечества, я сказал бы, что достиг точки, соответствующей Средневековью в человеческой истории. Я слишком мало знал как о Библии, так и о том, как устроен мир, чтобы увидеть какие-либо противоречия между ними. Однако я поставил перед собой цель прочитать Библию полностью, и в самом непродолжительном времени удручающие противоречия и даже безнравственные поступки, приписываемые Богу на ее страницах, начали тревожить меня. Нелегко быть библейским буквалистом, если в самом деле читаешь Библию.

Я стал еще активнее участвовать в делах моей церкви, а когда мое детское сопрано начало ломаться, перешел из хора мальчиков в число церковных прислужников. Это явное повышение статуса позволило мне присутствовать при «таинствах», совершавшихся в алтаре. Со временем я стал старшим прислужником со всем прилагающимся к этой роли авторитетом. Эта церковь со всей очевидностью стала для меня вторым домом, центром моей жизни. Я искал в ней и на страницах Священного Писания смысл и ответы на свои вопросы. И все чаще Библии не удавалось на них ответить. Более того, при буквальном прочтении мои вопросы и тревоги лишь множились. Но мне хотелось не отказаться от своих намерений, а постепенно углубляться в Библию и в религию. Я считал, что ответы, которые я ищу, должны быть там, надо только отыскать их.

Этот период выдался нелегким для меня и для всей нашей семьи. Вскоре я понял, что каждую неделю мы едва сводим концы с концами. В помощь семейному бюджету я начал разносить газету Charlotte Observer. Историческая справка: последний дом по моему газетному маршруту принадлежал Фрэнку Грэму, одному из владельцев молочной компании Graham Brothers' Dairy. Сын Фрэнка, Билли, примерно двенадцатью годами старше меня, уже в то время был местной знаменитостью. Вторая мировая война еще шла. Из соображений экономии нашей семье вскоре пришлось переехать в дом гораздо меньше прежнего, в бедном районе. Он разительно отличался от дома, стоявшего в миле от городской окраины, где мы жили до смерти моего отца. С его смертью все наше финансовое благополучие улетучилось. В тот период я постоянно подрабатывал, иногда сочетал доставку газет с работой в прачечной после уроков, и мне было не только некогда участвовать в школьных мероприятиях, но и почти не оставалось времени на учебу. Друзей у меня было мало, но не из-за отсутствия интереса, а из-за той же нехватки времени, да и одежда моя изобличала недостаток у нас земных благ, и школьная жизнь становилась все труднее. В школе я превратился, как сказали бы нынешние дети, в «изгоя и фрика». Зато в церкви меня считали примерным юношей, лидером и гордостью. Церкви я посвящал все большую часть своей жизни, а школе – все меньшую. Моя преданность Церкви была настолько глубока, что неудивительно, что именно Церкви я обязан появлением человека, который как минимум на ближайшие десять лет стал для меня ярким образцом для подражания.

В 1945 году, когда мне было четырнадцать, Вторая мировая война наконец закончилась и на родину начали во множестве прибывать солдаты: и мужчины, и женщины. В числе этих вернувшихся ветеранов был и бывший капеллан, служивший на крейсере-авианосце в южной части Тихого океана. Его звали Роберт Литтлфилд Крэндолл, и он оказался настоятелем моей церкви.

До знакомства с этим энергичным тридцатидвухлетним священником я считал всех священнослужителей очень старыми, сухими и строгими, какими им и полагалось быть. Все священники, кого я знал, выглядели именно так. Они словно подражали древнему, отчужденному и суровому Богу, с которым я познакомился в воскресной школе, а позднее полагал, что Он обитает в темном, таинственном и священном пространстве моей новой церкви, где все казалось таким тихим, упорядоченным и проникнутым неземной аурой. Выяснилось, что Роберт Крэндолл совсем не такой. Поистине, по сравнению с ним даже Бинг Кросби в фильме «Идти своим путем» показался бы скучным занудой. Крэндолл носил белые замшевые туфли и разъезжал в «форде» с откидным верхом. (А я думал, священники водят только катафалки!) Его жена Эрин, сопровождая его, держала его под руку. Я никогда не видел более красивых и утонченных женщин, чем Эрин Крэндолл. Одевалась она изящно и со вкусом, и часто куталась в меховой палантин. Каждое воскресное утро после церковной службы она сидела за рабочим столом мужа, непринужденно закинув ногу на ногу, и курила сигарету в длинном золоченом мундштуке. И была восхитительна. Их пара сломала все мои стереотипные представления о духовенстве.

Роберт Крэндолл произвел серьезный сдвиг в моем церковном и религиозном опыте. Бог по-прежнему оставался сверхъестественным, далеким божеством-чудотворцем, но вместе с тем перестал быть судией-моралистом, готовым на протяжении вечности карать беспутных грешников. Мой новый настоятель не цитировал Библию, и его не беспокоили ни противоречия в ней, ни ужасающие библейские предания о божественных деяниях и проступках. И рьяным приверженцем евангельского христианства он не был. Он обладал житейской мудростью, с ним было весело, он излучал уверенность, но не в Библии, которую пересказывал довольно-таки поверхностно, а в том, в чем считал себя непререкаемым авторитетом и называл «верой в Церковь и ее историческое учение».