Читать книгу "Свои, родные, наши! - Елена Арсеньева"

Она была бы потрясена, увидев сейчас Лилю…

* * *

Новый год Лиля встречала одна в крохотной комнатке под самой крышей – на седьмом этаже – старого дома в одном из самых дешевых районов Лондона. Это было все, что она теперь могла себе позволить. Лестница, которая вела в эту квартирку, была такая крутая, что Аришка плакала, когда они по ней впервые поднимались (в этом доме не было лифта), волоча на себе чемоданы, и просила:

– Давай вернемся домой, к папе…

Лиля понимала, что она говорит не о Германе, а о Родионе, однако ни к тому, ни к другому обратной дороги им не было.

Герман оказался прав: все хождения Лили в советское посольство, ее многочисленные письма, прошения и мольбы оказались напрасными. Обращались с ней очень вежливо, однако с таким ледяным презрением, что Лиля, конечно, давно бросила бы обивать посольские пороги, когда б не знала, что и холод этот, и презрение, и почти отталкивающую вежливость она заслужила. Она сама виновата во всем!

Теперь Лиля не понимала, какая злая сила помутила ей голову, почему она – как избалованная девчонка надоевшую куклу! – отбросила от себя Родину и все, что было воплощено в этом слове – Родина. Какой мелочью казалось ей все это: дом, семья, родители, сам мир, в котором она прожила всю жизнь, – по сравнению с тем мгновенным ослеплением, которое овладело ею при виде Германа! И вот морок развеялся. Да так плебейски-пошло, оскорбительно, унизительно! И Лиля осталась, как та переборчивая старуха, у разбитого корыта.

Вместо корыта у нее была крошечная сидячая ванна, настолько проржавевшая за годы своего многотрудного существования, что отмыть ее добела оказалось невозможно никакими чистящими и моющими средствами, да и к тому же лишних денег на все эти средства не было. Лиля часто вспоминала те несколько месяцев довольно скудной жизни, которую вели они с Родионом в общежитии. Конечно, вечно не хватало денег, но их всегда можно было перехватить у кого-нибудь из подружек-соседок, занять у них соли, луку, картошки или стирального порошка. Помогала мама (когда Лиля соизволила подружиться с ней!), ну и всегда оставалась тайная надежда: если станет совсем уж трудно, можно вернуться домой.

Теперь ей приходилось рассчитывать только на себя, только на те скудные деньги, которые она получала как пособие для эмигрантов.

К лестнице они с Аришкой в конце концов привыкли так же, как привыкли к убожеству обстановки меблированной комнаты, которую снимали. Когда-то давным-давно Лиля удивлялась, что это за штука такая: меблированные комнаты. То ли у Достоевского, то ли у Чехова в таких комнатах жили герои их произведений. Иногда она вспоминала похожую на гроб комнатку Раскольникова… Этот призрак маячил перед ней постоянно – призрак, который вполне мог воплотиться в явь, если закончатся деньги. Чтобы не впасть в полную и полнейшую жуткую нищету, Лиля однажды даже продала волосы. Ну да, увидела около какого-то салона объявление, зашла – и без малейшего сожаления дала остричь свою роскошную косу. Денег дали довольно много, целую гинею![4] Коса их с Аришкой здорово выручила… правда, продать ее было можно только один раз. Лилю порадовали не только эти деньги, но и то, что короткая стрижка оказалась ей неожиданно к лицу. Как ни странно, волосы начали виться и почему-то потемнели, утратили свой мягкий золотистый оттенок и ударились даже в рыжину. Впрочем, Лиля по этому поводу никак не переживала. Было море других поводов для переживаний!

В конце концов ей повезло устроиться в ресторан посудомойкой. С деньгами стало самую капельку посвободней, тем более что у Германа, видимо, остались какие-то остатки совести – и он начал предлагать деньги, а когда Лиля отказалась, разорался, что не позволит своей дочери умереть с голоду.

До смерти было еще далеко, но сводить концы с концами удавалось порою с трудом! Если Лиля покупала на какой-нибудь распродаже (в Лондоне довольно часто распродавали вещи из снесенных домов, оставленные хозяевами, и это стоило буквально гроши, то есть пенсы) настольную лампу, покрывало, постельное белье или еще какую-то мелочь, чтобы хоть чуть-чуть приукрасить меблированную конуру, в которой они жили, их бюджету это еще долго аукалось.

И все-таки один раз, когда ей попалась старенькая пишущая машинка – без футляра, с западающими клавишами, – Лиля купила ее немедленно. Тот писательский зуд, который начал мучить ее еще дома, здесь пробудился – и не собирался униматься. Впрочем, Лиля его не слишком унимала: это было такое счастье – писать, хоть в мечтах возвращаться в любимый мир той, другой жизни…

В конце концов Лиля согласилась, чтобы Герман оплачивал школу для Аришки: скромную, но неплохую частную школу. В муниципальные, то есть бесплатные, школы принимали самую отпетую, хулиганистую бедноту, причем бедноту черную и цветную (Лондон был наводнен беглецами из бывших колоний некогда Великой Британии). К тому же ближайшая такая школа располагалась довольно далеко от дома, а транспорт был в Лондоне очень дорог – так же, как и услуги сапожников: обувь на Аришке ну просто горела…

При частной школе имелось то, что называлось в Союзе группой продленного дня, а здесь – дневным лагерем: в этом лагере детей кормили обедом, развлекали, помогали делать уроки. Английский язык Аришки, которому ее начал учить Герман еще в ту пору, когда они только начали жить вместе, улучшался не по дням, а по часам, она то и дело вставляла в русскую речь английские слова, их становилось все больше, и если поначалу Лиля этому только радовалась, то теперь стала пугаться: а сможет ли Аришка вернуться к родному языку потом, когда они с ней возвратятся домой, в Советский Союз?

Но оставался главный вопрос: смогут ли они возвратиться? Не пора ли перестать лелеять напрасные надежды и не мешать дочери приспособиться к жизни в этой чужой, но такой интересной для нее стране, где у девочки появлялось все больше друзей?..

Одна из таких новых подруг пригласила Аришку встречать Новый год в ее семье, где было трое детей, и все – девочки разного возраста. Они жили в огромном неуклюжем, но очень уютном доме в районе под названием Сохо, о котором Лиля только у Голсуорси раньше читала, и она, конечно, отпустила дочь. Хотя для англичан главный праздник – Рождество, 25 декабря, Новый год тоже праздновали, и уж, наверное, там, у этих Бронте (Лилю умиляло, что новые Аришкины подружки носят фамилии знаменитых писательниц, романами которых она когда-то зачитывалась), и елка будет пороскошней, и стол побогаче, чем у нее.

Собственно, никакой еды, кроме сыра и колбасы, она для себя не приготовила: нашла в ближнем супермаркете – огромном, пугающе-огромном и богатом магазине, где можно было купить все, от яблока до велосипеда! – сыр, больше всего похожий на ее любимый «Российский» (смешнее всего, что это оказался самый дешевый сорт швейцарского сыра), и колбасу, напоминающую дефицитный сервелат (конечно, там, дома, он вовсе не был дефицитом на столе семейства Говоровых-Камышевых!), тоненько нарезала, красиво разложила на тарелке – и таскала по кусочку, любуясь на несколько серебристых шаров, подаренных Аришке Германом и украсивших искусственную елочку.