Читать книгу "Царь - Валерий Есенков"

Хан с этой истиной не согласиться не может, у него опыт большой, сколько раз его дикий набег разбивался в прах о московские крепости и полки:

— Оно так, твоему государю эти юрты Бог поручил, но ведь на Бога надеемся и мы.

Афанасий Нагой возражает учительно:

— Государи между собой ссылаются поминками, а царствами государи между собой не ссужаются: этому статься нельзя.

Осторожный, предусмотрительный Афанасий Нагой подкупает кое-кого из советников хана, проведывает о том о сём у пришлых торговых людей, этих вечных разносчиков новостей, и доносит в Москву:

«Прислал турский весною к хану с грамотою: были у турского из Хивы послы да из Бухары, которые шли к Мекке на Астрахань, и били челом турскому, что государь московский побрал юрты басурманские, взял Казань да Астрахань, разорил басурманство, а учинил христианство, воюет и другие многие басурманские юрты, а в Астрахань из многих земель кораблям с торгом приход великий, доходит ему в Астрахани тамги на дань по тысяче золотых. И турский писал к хану, чтоб шёл с сыновьями этою весною к Астрахани, а он, султан, от себя отпускает туда же Крым-Гирея, царевича, да Касима, князя, и людей с нарядом, чтобы Астрахань взяли и посадили там царём Крым-Гирея, царевича…»

По счастью, бог действительно бережёт Русскую землю. Девлет-Гирей страшится турецкого султана гораздо больше, чем московского царя и великого князя, изворачивается татарин, хитрит, отговаривает Селима, сменившего покойного Сулеймана Великого, что неблагоразумно выступать на Астрахань летом, оттого что мест много безводных, а и зимой, видит Аллах, тоже нельзя, оттого что туркам непривычна здешняя стужа, а в Крыму голод большой, нет возможности с турками поделиться припасами, а если идти туркам на Астрахань, так ранней весной, над городом промышлять, а если Астрахань вдруг не возьмут, поставить город на старом городище с крымской стороны, чтобы Астрахань из него промышлять, то есть мыслит учинить нечто вроде Свияжска, учинённого Иоанном накануне великого казанского взятия. На всякий случай врёт беззастенчиво:

«У меня верная весть, что московский государь послал в Астрахань шестьдесят тысяч войска; если Астрахань не возьмём, то бесчестие будет тебе, а не мне; а захочешь с московским воевать, то вели своим людям идти вместе со мною на московские украйны: если которых городов и не возьмём, то по крайней мере землю повоюем и досаду учиним…»

Рассчитывая изловить золотую рыбку в мутной воде, он и в Москву отсылает гонца, оповещает о планах Селима и с удивительной наглостью и простотой предлагает доброй волей отдать Астрахань ему, Девлет-Гирею, крымскому хану, всё одно, мол, добро пропадёт, так пусть лучше попользуется добрый сосед, на что Иоанн отвечает вопросом:

«Когда то ведётся, чтобы, взявши города, их назад отдавать?..»

Понимая, что крымского жулика не урезонишь никакими запросами, он наместником отправляет в Казань кстати освобождённого из монастырского сидения Воротынского, когда-то бравшего с ним вместе эту сильную крепость и потому нынче, как он полагает, самого надёжного защитника этой отдалённой твердыни на случай похода Селима, наводящего звериный страх на Европу.

С другой стороны поступает донесение от конюшего Фёдорова из Полоцка и при донесении литовские грамоты и лазутчик Козлов, бывший служилый человек Воротынского, бежавший на подлую службу в Литву. Лазутчик направлен лживым Ходкевичем с грамотами от имени польского короля и литовского великого князя самому Фёдорову и с ним Воротынскому, Бельскому и Мстиславскому, самым крупным предводителям удельных дружин, самым первым по положению и влиянию в Думе, естественно, с предложением перебраться на службу в Литву и с обещанием благ земных доотвалу. Грамоты утрачены, видимо, навсегда, если не хранятся в таинственно пропавшей библиотеке грозного царя Иоанна. Их содержание приблизительно можно восстановить по пересказу в ответных грамотах, составленных отчасти самими князьями, отчасти продиктованных им вновь поймавшим их государем. Осознав, что ему не одолеть Москвы даже в союзе с хвастливым, но трусоватым Девлет-Гиреем и что Европа, по крайней мере в этот тревожный момент собственных треволнений и войн, не поддержит его, старый интриган верно рассчитывает, что нынче исход затянувшейся Ливонской войны целиком зависит от верности или, напротив, неверности Иоанну его подручных князей и бояр, из чего делает ещё более правильный вывод, что ему надлежит любыми средствами завлекать их в Литву, после чего повернуть и самих перебежчиков, и их служилых людей против их прежнего, слишком решительного, слишком успешного, несговорчивого и тяжёлого на руку повелителя. Иезуитский замысел представляется ему вполне исполнимым. Его вдохновляет не только красноречивый пример князя Курбского и некоторых других беглецов. Наполовину принадлежа к европейски знаменитой фамилии Сфорца, он мыслит по-европейски и принимает как норму переход на службу от одного государя к другому, из одного королевства в соседнее королевство, исторически веками враждебное первому, переход не из убеждений прежде всего, а из личной выгоды, из желания заработать на переходе большие деньги, поскольку в просвещённой Европе издавна шпага такой же расхожий товар, как перец или пенька. Не может не соблазнять изощрившегося в интригах поляка и новая обстановка, новые отношения между московским государем и его воеводами, о которых до него доходят разрозненные, несвязные, однако вполне благоприятные слухи, недаром в своих обстоятельных наказах послам Иоанн с таким упорством отрицает самую возможность разделения Московского царства на земщину и особный двор, не желая давать неприятелю лишний повод возмущать против него земских смутьянов. Доходя до него и упорные, более определённые вести о довольно обширных опалах и казнях, и в своих тайных грамотах, адресованных высшим руководителям земства, он рассчитывает просто-напросто на низменный страх, который не может не толкать не измену вечно недовольных, вечно колеблющихся витязей удельных времён. Однако все эти злонамеренные россказни о колах с пением благодарственных гимнов Христу и о сковородках, на которых московский царь и великий князь будто бы поджаривает неугодных или всего лишь надерзивших ему или вовсе безвинных князей и бояр, хороши до залитой кровью Европы, измыслившей в силу своей особенной просвещённости столько утончённых пыток и казней, наставившей столько плах, запалившей столько костров, что готова поверить в любую несуразность и дикость, в любое варварство, в любую. Жестокость, как только заводится речь о далёкой, неизвестной и непонятной Русской земле. Было бы бессмысленно со стороны польского короля и литовского великого князя пичкать этой дичью московских князей и бояр, которые доподлинно знают, кого казнят и за что казнят и видят казни своими глазами. Соображаясь с московской реальностью, он изъясняется совсем на другом языке, без сковород и колов, о которых взахлёб повествуют перебежчики и шпионы. В послании от имени Бельского таким образом передаются его выражения:

«Што присылал еси к нам з листом своим слугу своего верного Ивашка Козлова, а в листе своём к нам писал еси, штож тебе поведал слуга твой верный Иван Петрович Козлов, какова есть нужа над нами всеми народом християнским, как великими людми, так середними и меншими, деетца за панованье брата твоего государя нашего. И ты то, брат наш, слышавши, жалуешь того, заньже нашему государству и христьянству то негодно чинити над людом Божьим пастырство вверено, коли ж сам Бог-сотворитель, человека сотворивши, неволи никоторые не учинил и всякою почестию тебя посетил…»