Читать книгу "Вещные истины - Рута Шейл"

– Мам. Зачем ты просила приехать?

Она долго глядит на меня в молчании. Я старательно помешиваю суп.

– Еся… – начинает она, осторожно подбирая слова. – Твое наследство тебя не дождалось.

Наследство – это не просто фигура речи. Последние три года мы не теряли надежды на бабушкино возвращение. Родители исправно платили за дом. Наведывались туда, чтобы проверить, все ли на месте, и привести в порядок комнаты. Во время одной из уборок мама и нашла завещание. Бабушка отписала дом – вернее, принадлежащую ей половину – со всем, что внутри, своей единственной внучке, то есть мне. Человек, исчезнувший при невыясненных обстоятельствах, пять лет считается пропавшим без вести, а затем по закону объявляется умершим. Спустя два года, если бы бабушка так и не объявилась, мне предстояло вступить в наследство.

– Она вернулась? – спрашиваю я взволнованно, потому что именно так бы и подумала, если бы не знала правды.

Мама качает головой.

– Ночью все сгорело.

«Наследства» мне по-прежнему не жаль. Я думаю о пропавшем бабушкином рейсте. Единственный известный мне путь на Кройц-штрассе отрезан. Теперь, когда у меня есть официальное приглашение, придется побегать в поисках главного входа.

– Что сказал папа?

– Что туда ему и дорога.

Тут я с ним согласна. Мама подходит и гладит меня по волосам.

– Расстроилась?

– Вот еще! Если что, бабушка может жить с нами.

– Конечно. – В это «если что» не верим мы обе. – Хорошо, что я забрала документы и фотографии, – говорит она. – И немецкий сервиз…

Мне вдруг становится смешно.

– Всего лишь сервиз?

– Ну-у… – Мама садится напротив и разливает чай по двум чашкам – не немецким, а нашим, которые были здесь всю мою жизнь. – Вообще-то, не только. И не надо так на меня смотреть – дом стоит почти что в лесу, заходи и бери что хочешь… Вместе с завещанием бабушка сделала опись. Я взяла только ценное. Думаешь, она бы обрадовалась, если бы вернулась и не нашла своего золота или этих кропповских блюдец? Я бы и пианино забрала, – распаляется она, – только не в отцовский же гараж его ставить!

– Выходит, я снова не бесприданница, – шучу я, отхлебывая чай. – Золотишко – это уже повод жениться!

Видя мое легкое отношение к потере, мама принимается откровенничать.

– Кроме всего остального в этой описи есть четыре фарфоровых фигурки. Путти-аллегории времен года фабрики «Мейсен». Три я нашла – они были в серванте, там же, где и сервиз. А «Зима» как сквозь землю провалилась… Так жаль! По отдельности они не слишком ценные, а вот все вместе – страшная редкость.

Чай резко становится безвкусным. Я незряче смотрю на облепленную магнитиками стенку холодильника и пытаюсь вспомнить, где цапнула злосчастную «Зиму». Сначала я была в бабушкиной спальне. Затем пошла к себе… Нет, не пошла, это мне только привиделось. Герман нашел меня в комнате бабушки. Я лежала на полу возле кровати с балдахином.

– Под мебель заглядывала?

– Даже в голову не пришло. Теперь уже точно с концами…

В замке входной двери поворачивается ключ. Первым в кухне появляется запах папиного одеколона. Папа разувается, моет руки и возникает на пороге. Дружно обернувшись, мы в один голос спрашиваем:

– Ну что там?

Он морщится, машет руками и садится за стол. Мама торопливо подает тарелку с супом. Папа берется за ложку, взмахивает ей в воздухе, как дирижер своей палочкой, и торжественно произносит:

– Под-жог!

Я снова хватаюсь за чашку.

О том, почему начался пожар, я как-то не задумывалась – не считая того, что мы с Германом тут точно ни при чем. Мне-то казалось, что дом сгорел, потому что ему пора было сгореть. Пришло время отдать душу богу домов. Сгорел – и баста.

Но поджог…

– Под завалами никого не нашли, – договаривает папа, отвечая на наш невысказанный вопрос. – Ни живого, ни мертвого. К счастью.

– Вот так бережешь-бережешь – и на тебе, – ворчит мама. – Руки бы пообрывать. Ни своего, ни чужого не жаль…

– Кому, бомжам?

Вопрос явно риторический. Я уже почти было собралась улизнуть к себе, но тут мама решительно вешает на крючок полотенце, которым вытирала посуду, и ловит меня за руку.

– Пойдем-ка глянем. Может, получится восстановить? И Савельевым надо позвонить, там ведь их половина.

Папа морщится, будто лимон надкусил.

– Делать вам нечего.

– Пошли, – торопливо соглашаюсь я и начинаю натягивать кеды.

Вдруг антикварная «Зима» не так безнадежно потеряна?

* * *

– Ох, – говорит мама. – О-ох…

Надежда отстроить дом заново покидает ее на глазах. Он и вправду выглядит еще хуже, чем был, когда я видела его в последний раз. Сейчас его почти что нет. Устояли лишь стены и каминная труба, в отсутствие крыши похожая на торчащий из челюсти гнилой зуб. Земля вокруг изрыта следами внушительных протекторов – видимо, здесь маневрировала пожарная машина.

– Столько лет… – продолжает мама, промокая глаза бумажным платочком. – На немецкой земле стоял, на советской, на российской. И вот не выстоял.

Я невольно проникаюсь ее настроением. Этому дому я обязана тем, что взяла в руки карандаш (чтобы не свихнуться от скуки, но это неважно). Сколько книг здесь было прочитано! Сколько раз я замирала, глядя в окно на эту полоску реки и очертания старой мельницы, чтобы предаться грусти над развязкой истории, мысленно пересказывала диалоги, воображала себя на месте героев… Иногда я уходила на развалины Гердауэнского замка, чтобы еще острее ощутить одиночество, сделать его почти невыносимым, и там, сидя на замшелом обломке стены, доводила себя до слез тоской по ушедшим временам, которые знала только по книгам.

Между тем мама тоже находит поводы для грусти, и они куда более прозаичны.

– Набегут теперь, мародеры. Будут искать уцелевшие ценности. Стены простукивать…

Я думаю о Германе.

– Пусть ищут. Возможно, им эти вещи нужнее, чем нам. – И добавляю, с трудом удерживаясь от улыбки: – А вообще слишком поздно. Мы с Ленкой Савельевой в десять лет все уже простучали. Искали скелет первого ребенка Кроппов – Ленка говорила, он умер сразу после рождения, и его замуровали где-то в стене ее комнаты – но почему-то ничего не нашли.

– Вот еще глупости! – всплескивает руками мама. – Твоя Ленка так складно врет, что сама себе верит. И до сих пор такая, годы ничего с ней не сделали.

– Ну про самих-то Кроппов она правду сказала.

Мама хмурится. Заметно, что разговор на эту тему ей не слишком приятен.

– И дались тебе эти Кроппы! Их уже семьдесят лет как нет в живых.