Читать книгу "Срывайте маски! Идентичность и самозванство в России ХХ века - Шейла Фицпатрик"

«— Чем занимались ваши родители раньше?

— Мой отец рабочий, вот удостоверение.

В удостоверении 20-летней давности значится: рабочий слесарь депо К. Зингер.

— И чем занимался в 18-м году?

— Он служил здесь пекарем, был в артели пекарей…

— Гм, слесарь и пекарь, — недоумевает регистратор.

— А дальше, в 19-м, 20-м годах чем он занимался?..

— “АРА” предложила папе место инспектором в Перми… Инспектором “АРА” он служил до 23-го года… А потом был год безработным.

— А теперь чем он занимается?

— Сейчас поступил на службу. Вот справка биржи труда. Читают: направляется по требованию частного предпринимателя

“заведывать делом”».

Такая профессиональная и социальная мобильность сбивала с толку не только большевиков, она смущала и пугала самих людей. Кем был отец той пермской студентки в собственных глазах: временно деклассированным пролетарием или новобранцем в рядах мелкобуржуазных служащих? Разделялась ли его социальная самоидентификация дочерью, которой, чтобы остаться в вузе, нужно было попасть в категорию пролетариев? Если ее ответы удовлетворили экзаменовавшего ее регистратора, считала ли она сама себя пролетарием? А если нет — признала ли свою мелкобуржуазную идентичность?

Большевики и пролетарская идентичность

Самая желанная классовая идентичность в нэповской России — пролетарская — именно по этой причине была и наиболее проблематичной. Большевистская партия называла себя партией пролетариата, а октябрьские события — пролетарской революцией. Индустриальный рабочий класс в основном поддержал большевиков в октябре. Большевики полагали, что этот же класс обеспечит необходимую социальную поддержку и новому революционному режиму, «диктатуре пролетариата».

Но что, если это оказалось не так?

В 1920 и 1921 гг. большевики столкнулись с двумя бедами. Во-первых, индустриальный рабочий класс в значительной мере распался. Во-вторых, многие оставшиеся рабочие отдалились от большевистской партии, как показали петроградские забастовки в начале 1921 г. и кронштадтский мятеж. Внутри самой партии «рабочая оппозиция» бросила большевистскому руководству серьезный вызов (правда, в конечном итоге безуспешно). Все это на некоторое время спровоцировало кризис веры: партийные лидеры (включая Ленина) стояли на грани того, чтобы разочароваться в русском рабочем классе. Однако порвать связь с пролетариатом для партии оказалось невозможно. Большинство ее членов на 1921 г. до революции были рабочими и называли себя пролетариями. Партийные интеллектуалы, которые часто считали, что, став революционерами, они приобрели и «пролетарскую» идентичность, чувствовали к рабочему классу эмоциональную приверженность. К тому же интеллектуалы-марксисты попали в теоретическую ловушку. Если пролетариат больше нельзя рассматривать как главную опору, на какой же класс могут рассчитывать партия и новая советская власть? На этот вопрос не находилось приемлемого ответа[36].

Партия осталась пролетарской по собственному определению, и в начале 1924 г., объявив массовый набор рабочих, известный как «ленинский призыв», ее руководство сделало все возможное, чтобы наполнить это определение реальным содержанием. Однако большевики видели в слове «пролетарский» не просто синоним «рабочего». Подлинные пролетарии должны были иметь пролетарское сознание, каковое, с точки зрения большевиков, означало преданность революции и большевистской партии. Многие настоящие рабочие в начале 1920-х гг. не выдерживали испытания и, таким образом, представляли собой «случайные элементы» в рядах рабочего класса, чья сущность оставалась крестьянской или мелкобуржуазной.

Росло также число «пролетариев», часто (но не обязательно) состоявших в большевистской партии, которые когда-то по роду занятий и социальному положению были рабочими, а после революции стали комиссарами и командирами Красной армии или кадрами новой советской и партийной бюрократии. Большевики считали необходимым отличать их от «рабочих от станка», подчеркивая в то же время, что они сохраняют пролетарскую идентичность[37].

Таким образом, в начале 1920-х гг. при анализе классового состава учреждений и организаций, в том числе самой большевистской партии, использовались две категории классовой идентификации — «до» и «после» революции. Первая категория, социальное положение, определялась на основе социального происхождения и рода занятий в 1917 г. или, в некоторых случаях, во время вступления в партию. Ко второй категории относился род занятий на текущий момент. В итоге партийные кадры из рабочих могли считаться рабочими по социальному положению и служащими по нынешнему роду занятий. Рабочие-большевики, которые, вступая в партию, были крестьянами, считались крестьянами по социальному положению и рабочими по роду занятий.

Для большевиков в 1920-е гг. категория «до», как правило, имела решающее значение. С их точки зрения, действительно важная роль классовой принадлежности заключалась в том, что она обусловливала политическую позицию. Если кто-то накануне революции являлся представителем эксплуататорского класса, то наверняка жалеет о падении старого режима и не любит большевиков. А тот, кто принадлежал к эксплуатируемым массам, — скорее всего, на стороне большевиков и революции.

Оставались, правда, кое-какие проблемы, поскольку социальное происхождение и дореволюционное занятие не всегда совпадали. Например, очень многие рабочие родились и выросли в деревне. В партийных и прочих документах их социальное положение определялось как пролетарское. Но как правильно классифицировать бывшего рабочего, выросшего в деревне, а ныне ставшего партийным работником? Его все равно относили к пролетариям, даже если из тридцати прожитых лет он по-настоящему работал на заводе меньше десяти.

Таких случаев было много, и большевики невольно стали прибегать к понятию пролетарского воспитания в качестве критерия классового положения. Никаких формальных правил на этот счет не существовало, но на практике обычно считалось, что как минимум семи лет работы на заводе до революции (или до вступления в дореволюционную партию большевиков и превращения в профессионального революционера) достаточно, чтобы сделать человека пролетарием.

Кроме того, по общему мнению, служба добровольцем в Красной армии во время Гражданской войны также могла расцениваться как пролетарское воспитание, во всяком случае когда дело касалось выходцев из низших слоев городского или сельского населения. Так что, например, один молодой провинциал, по-видимому из крестьян, на законном основании претендовал на то, чтобы стать студентом рабфака (подготовительного рабочего факультета, многим помогавшего получить высшее образование в 1920-е гг.): «Почему же меня не принимают? Я служил в Красной Армии добровольцем, я достоин, я заслужил Рабфак».[38]