Читать книгу "Основано на реальных событиях - Дельфина де Виган"

Ходят слухи, будто ты избавилась от своих детей. Наконец-то прекрасная мать предстает во всей красе! Отлично сыграно. Путь свободен, правда, теперь ты можешь наслаждаться, швыряться деньгами, изображать светскую львицу на VIP-вечеринках. Я знаю, что ты плохая мать, пользующаяся первой возможностью отправить своих ребятишек подальше, под предлогом, что они решили продолжить образование.

У твоих детей мать выдумщица.

Мне жаль их.

Я стояла, зажав письмо в руке.

Сперва я смутно ощутила, что мне стало трудно дышать, а потом в груди начал расти ком – это было знакомое, неконтролируемое чувство. Пальцы у меня слегка дрожали. Я не успела ни разобрать чемодан, ни разложить вещи. Бросила на стол пачку писем, вынутых из почтового ящика, заварила себе чай и принялась откладывать рекламные проспекты, потом один за другим вскрывать конверты, пока не наткнулась на это письмо, отправленное накануне. Луиза и Поль были в своих комнатах и могли в любой момент выйти, не могло быть и речи, чтобы я расплакалась. Я подумала позвонить Франсуа, но поняла, что из-за разницы во времени у меня нет никакого шанса застать его дома.

Я сложила письмо. Глубоко вдохнула и принялась за следующее. И в этот момент зазвонил мой мобильник. Это была Л. Она помнила, что я на этих днях возвращаюсь из отпуска, и хотела узнать, как дела. На секунду я задумалась, уж не видела ли Л., как я вхожу в квартиру, и, движимая странным рефлексом, посмотрела в окно. Все было неподвижно: почти все занавеси задернуты, шторы опущены, ниже этажом через открытое окно было видно, как курит, сидя возле низкого столика, какая-то пара.

Л. понадобилось несколько секунд, чтобы понять, что я пребываю в ненормальном состоянии. Мой голос явственно выдает мое настроение, и не потому, что я не пытаюсь изменить его, овладеть им. Ничего не поделаешь, мой голос выдает, кто я: чересчур «впечатлительная», несмотря на постоянное увеличение словарного запаса. Л. тут же предложила мне выпить по стаканчику, она как раз утром закончила рукопись, над которой работала, и ей тоже необходимо расслабиться. Я согласилась встретиться с ней попозже, сначала надо прийти в себя и посетить супермаркет, чтобы набить холодильник. Письмо я положила в сумку с намерением показать его ей.

В кафе Л. у меня на глазах развернула письмо. Я следила за ней, пока ее взгляд скользил по строчкам. Она не заколола волосы, веки были покрыты серыми тенями с металлическим блеском, что подчеркивало ее бледность. Губы были едва подкрашены розовой помадой. Она была очень красива. Она читала, а я видела, как от негодования меняется ее лицо.

– Ты знаешь, кто это?

– Нет.

– Думаешь, кто-нибудь из родных?

– Не знаю.

Пока Л., заметно потрясенная, перечитывала письмо, я рассказала ей о том, которое получила несколькими неделями раньше. Мне помнилось, что оно было не таким резким. Л. на несколько секунд задумалась, потом снова взглянула на меня.

– Ты никогда не рассматривала возможность написать книгу про «потом»? Книгу, которая рассказывала бы о появлении твоего последнего романа, его последствиях, что он спровоцировал, ускорил, выявил. О том, как он воздействует, с отсрочкой.

Да, рассматривала. Эта мысль приходила мне в голову. Рассказать о том, как книгу приняли, о неожиданной поддержке, о волнующих письмах. Рассказать, каких усилий стоило некоторым, чтобы принять текст, об их неослабном желании суметь это сделать. Об уважении к литературе. Рассказать о запоздалых признаниях, нашептанных, стоило появиться книжке, о неожиданно всплывших воспоминаниях. О стратегии защиты, о безмолвных процессах. Да, было соблазнительно написать об этом: потрясение коснулось не только так называемых «зон риска». «Зоны риска» очертили точку попадания, поглотили ее, приняли. Более разрушительные подземные толчки происходили на других территориях, тех, к которым я прикоснулась, обошла, которые я добровольно исключила из поля повествования.

Каждый автор, обращавшийся к описанию себя (или писавший о своей семье), несомненно, в один прекрасный день подвергался искушению написать про «потом». Рассказать об обидах, горечи, рождении замыслов, разрывах. Кое-кто сделал это. Разумеется, из-за отсроченного эффекта. Потому что книга есть не что иное, как подобие радиоактивного вещества медленного распада, которое еще долго остается источником излучения. И нас в конце концов всегда оценивают по нашему существу: человеческие бомбы, мощь которых наводит ужас, потому что никто не знает, какое применение мы этому найдем. Именно над этим я размышляла. Однако хранила молчание.

Я не отвечала, поэтому Л. повторила вопрос, сформулировав его иначе:

– Может, таким образом следовало бы ответить этому человеку? Опубликовать его письма как есть, не меняя ни одной запятой, и дать ему понять, что тебе плевать, что ему или ей тяжело носить фамилию, которой ты не выбирала; сказать, что есть тысяча способов носить эту фамилию и что ему или ей надо всего лишь придумать свой…

– Но мне не плевать.

– Нет, плевать. Ты должна плевать! Тебе придется написать все то, что ты рассказала мне с того времени, как мы познакомились. О том, как, независимо от тебя, изменяются, портятся отношения с некоторыми людьми, которых больше не заботит узнать, как ты; с теми, кому отныне нравится рассматривать тебя как «знаменитость» – как если бы в этом был какой-то смысл для писателя, каким бы он ни был, в мире, в котором мы живем; с теми, кого больше, чем количество нолей на твоем чеке, интересует, что это означает в твоей литературной траектории; с теми, кто скорее сдохнет, чем задаст тебе прямой вопрос; с теми, кто убеждает себя, что ты изменилась, отдалилась, стала более сдержанной, менее доступной, менее понятной. С теми, кто тебя больше не приглашает, потому что раз и навсегда постановил, что тебя и так рвут на части; с теми, кто вдруг проявляет желание приглашать тебя каждое воскресенье; с теми, кто воображает, будто ты проводишь вечера на светских ужинах и вечеринках с коктейлями; с теми, кто полагает, что ты не занимаешься воспитанием своих детей; с теми, кто задумывается, не выпиваешь ли ты втихаря или не сделала ли ты подтяжку век. Ты ведь об этом как-то рассказывала мне со смехом? А теперь читай это письмо, перечитай его внимательно. Тут вовсе не до смеха, речь идет о ненависти, о том, чтобы уничтожить тебя.

Пока Л. говорила, я почувствовала, как растет ее гнев, и от того, что кто-то вот так, безусловно, целиком, встает рядом со мной, мне становилось безумно хорошо.

Ну да, все это, конечно, легко писать, но это ничего не дает. Я была ответственна за происходящее, я этого не хотела, но спровоцировала и должна была смириться или хотя бы капитулировать, приноровиться. К тому же ничто не может положить конец чужим фантазмам. Мне кое-что об этом было известно. Если я возьмусь писать книгу про «потом», возникнет пропасть и непонимание. Мне показалось, что я могу сделать кое-что получше. Я напомнила Л., что несколько месяцев размышляла над другой идеей, над «настоящим вымыслом», что во время отпуска продолжала вести записи, и теперь мой план оформился, интрига обрисовалась.