Читать книгу "Творцы античной стратегии. От греко-персидских войн до падения Рима - Виктор Дэвис Хэнсон"

«Если они нападут на нашу землю по суше, то мы нападем на них на море, и тогда опустошение даже части Пелопоннеса будет для них важнее опустошения целой Аттики. Ведь у них не останется уже никакой другой земли, которую можно было бы захватить без боя, тогда как у нас много земли на островах и на материке. Так важно преобладание на море!»[46]

На второй год войны Перикл витийствовал еще убедительнее, стараясь восстановить упавший боевой дух отчаявшихся афинян:

«Все же мне хочется указать еще на одно преимущество, которое, как кажется, ни сами вы никогда не имели в виду, ни я не упоминал в своих прежних речах, а именно: мощь нашей державы. И теперь я, пожалуй, также не стал бы говорить о нашем могуществе, так как это было бы до некоторой степени хвастовством, если бы не видел, что вы без достаточных оснований столь сильно подавлены. Ведь вы полагаете, что властвуете лишь над вашими союзниками; я же утверждаю, что из обеих частей земной поверхности, доступных людям, – суши и моря, – над одной вы господствуете всецело, и не только там, где теперь плавают ваши корабли; вы можете, если только пожелаете, владычествовать где угодно. И никто, ни один царь, ни один народ не могут ныне воспрепятствовать вам выйти в море с вашим мощным флотом»[47].

Эта беспрецедентная власть, однако, может оказаться под угрозой из-за двух слабостей. Во-первых, есть непреложный географический факт: метрополия этой великой морской империи – город, расположенный на материке и потому уязвимый для нападения с суши. Так как Афины не находятся на острове, местоположение города означало слабость, ибо землевладельцы не желали жертвовать своими домами и усадьбами.

Перикл это прекрасно понимал: «Подумайте: если бы мы жили на острове, – говорил он, – кто тогда мог бы одолеть нас?»[48] Но Перикл не мог позволить, чтобы природа препятствовала достижению его целей. Раз Афины сделались бы неуязвимыми, будь они островом, значит, они должны стать островом. Поэтому он просил афинян «как можно яснее мысленно представить себе такое положение, при котором нам придется покинуть нашу землю и жилища» и перебраться в город. Под защитой Длинных стен афиняне будут получать пропитание благодаря имперским поставкам и могут сколь угодно избегать сухопутного сражения. В своей чрезвычайно эмоциональной речи Перикл восклицал: «Поэтому следует не скорбеть о наших жилищах и полях, а подумать о нас самих. Ведь вещи существуют для людей, а не люди для них. Если бы я мог надеяться убедить вас в этом, то предложил бы добровольно покинуть нашу землю и самим опустошить ее, чтобы доказать пелопоннесцам, что из-за разорения земли вы не покоритесь им»[49].

Но даже Перикл не смог убедить афинян поступить подобным образом. Использование такой стратегии, основанной на холодном расчете и суровой дисциплине, которые опровергают привычные уложения и традиции, требует особых обстоятельств и особого доверия, на какое он мог лишь уповать; даже при прямой угрозе спартанского вторжения в 465–446 гг. до н. э. Перикл не сумел убедить афинян бросить их владения. В 431 г. до н. э. он все же прибегнул к этой стратегии и реализовал ее, пусть с немалыми затруднениями. Но к тому времени он получил достаточно власти, чтобы это сделать.

Вторая слабость империи была менее очевидной, однако не менее серьезной и проистекала из того самого динамизма, который сотворил морскую империю Афин. Проницательные наблюдатели, равно афиняне и иноземцы, отмечали эту особенность имперского великолепия, а также ее выгоды и опасности. Спустя много лет после смерти Перикла его воспитанник Алкивиад, призывая к походу на Сицилию, изложил свое видение империи, естественный динамизм которой возможно обуздать лишь ценой ее гибели. Афины должны пользоваться любыми возможностями расширить свое влияние, убеждал он, ибо, «как и все могущественные державы, мы также достигли могущества лишь потому, что всегда с готовностью помогали эллинам и варварам, когда они просили нас об этом. Если же мы будем хранить спокойствие или начнем длительное разбирательство, нужно ли помочь кому-нибудь как соплеменнику или нет, то, пожалуй, мало поможем распространению нашего могущества, а скорее совершенно погубим нашу державу»[50]. Подобно Периклу, он предупреждал, что Афинам слишком поздно менять свою политику; ступив на дорогу к империи, город уже не может с нее сойти – либо мы правим, либо нами правят. Алкивиад пошел и еще дальше, уверяя, что Афинская империя обрела силу, не позволяющую ей остановиться, – некую внутреннюю силу, которая не признает пределов и стабильности: «…если государство останется совершенно бездеятельным, то, подобно всякому другому организму, истощится, и все знания и искусства одряхлеют. Напротив, в борьбе оно будет постоянно накапливать опыт и привыкнет защищаться не только на словах, а на деле. Вообще же я совершенно убежден, что именно государство, всегда чуждавшееся бездеятельности, скорее всего может погибнуть, предавшись ей; думаю, что в наибольшей безопасности живут те люди, кто менее всего уклоняется в политике от стародавних обычаев и навыков, даже если они и не совершенны»[51].

В 432 г. до н. э., пытаясь убедить спартанцев объявить войну Афинам, жители Коринфа прибегли к тем же доводам, связав динамичный характер империи с нравами самих афинян. Они противопоставили спокойствие, бездеятельность и оборонительную доктрину спартанцев опасной агрессивности афинян:

«Вероятно, вам еще никогда не приходилось задумываться о том, что за люди афиняне, с которыми вам предстоит борьба, и до какой степени они во всем не схожи с вами. Ведь они сторонники новшеств, скоры на выдумки и умеют быстро осуществить свои планы. Вы же, напротив, держитесь за старое, не признаете перемен, и даже необходимых. Они отважны свыше сил, способны рисковать свыше меры благоразумия, не теряют надежды в опасностях. А вы всегда отстаете от ваших возможностей, не доверяете надежным доводам рассудка и, попав в трудное положение, не усматриваете выхода. Они подвижны, вы – медлительны. Они странники, вы – домоседы. Они рассчитывают в отъезде что-то приобрести, вы же опасаетесь потерять и то, что у вас есть. Победив врага, они идут далеко вперед, а в случае поражения не падают духом. Жизни своей для родного города афиняне не щадят, а свои духовные силы отдают всецело на его защиту. Всякий неудавшийся замысел они рассматривают как потерю собственного достояния, а каждое удачное предприятие для них – лишь первый шаг к новым, еще большим успехам. Если их постигнет какая-либо неудача, то они изменят свои планы и наверстают потерю. Только для них одних надеяться достичь чего-нибудь значит уже обладать этим, потому что исполнение у них следует непосредственно за желанием. Вот почему они, проводя всю жизнь в трудах и опасностях, очень мало наслаждаются своим достоянием, так как желают еще большего. Они не знают другого удовольствия, кроме исполнения долга, и праздное бездействие столь же неприятно им, как самая утомительная работа. Одним словом, можно сказать, сама природа предназначила афинян к тому, чтобы и самим не иметь покоя, и другим людям не давать его»[52].