Читать книгу "Язык есть Бог. Заметки об Иосифе Бродском - Бенгт Янгфельдт"

Эстетика — мать этики

Тем же сочетанием вскормленной интуицией энергии и отсутствия последовательности отмечена и другая ведущая мысль в поэтике Бродского — об «эстетике как матери этики». Излагая эту идею, Бродский отвергает мнение, что писатель должен говорить языком народа. Наоборот, народ должен говорить языком литературы, ибо «всякая новая эстетическая реальность уточняет для человека реальность этическую». По Бродскому, «в антропологическом смысле… человек является существом эстетическим прежде, чем этическим» и «литература… в частности, поэзия, будучи высшей формой словесности, представляет собою, грубо говоря, нашу видовую цель». Эстетика является, таким образом, матерью этики. Человек со вкусом, «в частности, литературным, менее восприимчив к повторам и ритмическим заклинаниям, свойственным любой форме политической демагогии». Зло всегда «плохой стилист», и «чем богаче эстетический опыт индивидуума, чем тверже его вкус, тем четче его нравственный выбор, тем он свободнее — хотя, возможно, и не счастливее». Поэтому надо выбирать наших властителей «на основании их читательского опыта, а не на основании их политических программ». Так как литература является «надежным противоядием от каких бы то ни было — известных и будущих — попыток тотального, массового подхода к решению проблем человеческого существования», она «как система нравственного, по крайней мере, страхования… куда более эффективна, нежели та или иная система верований или философская доктрина». Для того, кто читал Диккенса, Стерна, Стендаля, Достоевского, Флобера, Бальзака, Мелвилла, Пруста, Музиля и проч., «выстрелить в себе подобного во имя какой бы то ни было идеи затруднительнее», чем для человека, не читавшего этих писателей, считает Бродский, уточняя, что речь идет о чтении, а не о грамотности или образовании. «Грамотный-то, образованный-то человек вполне может, тот или иной политический трактат прочтя, убить себе подобного и даже испытать при этом восторг убеждения. Ленин был грамотен, Сталин был грамотен, Гитлер тоже; Мао Цзэдун, так тот даже стихи писал; список их жертв тем не менее далеко превышает список ими прочитанного».

Мысль в корне романтическая. В русской традиции она сформулирована не только Достоевским («Красота спасет мир»), но и Аполлоном Григорьевым, утверждавшим, что «не искусство должно учиться у нравственности, а нравственность (да и училась и учится) у искусства…».

Возражения не заставили себя долго ждать. Когда по прочтении Нобелевской лекции публике дали возможность задавать Бродскому вопросы, стокгольмский раввин засомневался, можно ли после Аушвица утверждать примат эстетики перед этикой: многие немецкие офицеры ведь любили Моцарта и Бетховена. Бродский ответил, что речь идет не о том, чтобы любить Моцарта или Бетховена, а чтобы попытаться быть как они: они не были бы в состоянии убивать! Подобные вопросы Бродскому приходилось парировать часто, в том числе в интервью спустя несколько лет после Нобелевской лекции. На вопрос, верит ли он действительно, что можно «образовать» таких лидеров, как Коль, Рейган или Ярузельский, с помощью искусства и поэзии, он ответил, что, по его глубокому убеждению, литература на это способна, с небольшой оговоркой: «Не сразу, не вдруг, не везде и не всегда». Тем не менее в конце концов победит литература, «а не какой-нибудь канцлер, президент или партийный деятель». Формулировку «эстетика — мать этики» интервьюер находил «крайне спорной», но Бродский настаивал на ней. Спор продолжился (реплики интервьюера даны курсивом):

— Но были же и образованные диктаторы.

— Приведите, пожалуйста, пример.

— Муссолини.

— Муссолини не был эстетом.

— Но он не был и невеждой, он знал Петрарку, Данте, Д'Аннунцио, ценил Караваджо и де Кирико. Он вовсе не был неграмотен.

— Для меня — был.

— Может, моя аргументация слишком банальна и звучит слишком по-немецки; однако многие нацисты любили Вагнера или Бетховена, читали Гёльдерлина или Гёте, играли на фортепьяно. Они были убийцы, но убийцы достаточно культурные в эстетическом смысле.

— Тогда я должен прояснить свою мысль. Я не говорю о диктаторах и о том, что они читали, не говорю о Сталине, который любил Горького, или о Гитлере в Байрейте. Я не говорю о потребителях культуры. Я скорее имею в виду тех, кто, будучи просвещен искусством, затем сам становится творцом… Поэзия заставляет читателя соучаствовать, благодаря ей возникает чувство сообщности, не известное никаким другим формам искусства. Живопись, скульптура, балет, опера — это праздники чувств. Но в них есть что-то пассивное. Только поэзия делает нас участниками творческого процесса.

С этим вопросом у Бродского были явные проблемы. Помню беседу, в которой он утверждал, что красивый город не может быть порабощен. Когда я возразил, что Прага — красивый город, но в 1968 году это ей не помогло, он смутился и сказал, что должен об этом думать дальше. Идея превосходства эстетики перед этикой, несомненно, была основана на собственном опыте Бродского. Но одна ли поэзия способна убедить человека в том, что не следует убивать? Как правильно замечает Лев Лосев, монаху-буддисту не надо читать поэзию, чтобы убедиться, что нельзя лишать жизни своего ближнего.

Бродский снабдил Нобелевскую лекцию важной оговоркой. В ней он позволяет себе, по собственному признанию,

ряд замечаний — возможно, нестройных, сбивчивых и могущих озадачить вас своей бессвязностью. Однако количество времени, отпущенное мне на то, чтобы собраться с мыслями, и самая моя профессия защитят меня, надеюсь, хотя бы отчасти от упреков в хаотичности. Человек моей профессии редко претендует на систематичность мышления; в худшем случае, он претендует на систему.

Этой оговоркой Бродский подрывает позицию своих критиков: то, что я говорю, — несвязно, сбивчиво, непоследовательно, может быть, даже и хаотично! Как будто он не уверен в том, что его аргументация достаточно солидна и что она является скорее выражением некого идеала, чем поддающейся проверке правдой.

На самом деле, как заметил Лосев, конструкция Бродского основана на цепи силлогизмов, каждый из которых спорен. Искусство делает человека личностью, поэтому эстетика выше этики; высшая форма эстетической деятельности — поэзия, поэтому поэзия является конечной целью человечества. Но правда ли, что искусство было инструментом индивидуации человека? Существует ли иерархия искусств? Правда ли в таком случае, что поэзия выше других видов искусства или, например, философии? Есть ли у человечества конечная цель? Чисто интеллектуально можно оспаривать каждое звено в этой цепочке, но это не тревожит Бродского, для мышления которого характерна неукротимая потребность довести каждую мысль до логического, порой абсурдного конца. «Недостаток систематического образования сказывался у Бродского не столько в том, что в его познаниях были пробелы — их он по мере надобности заполнял, сколько в отсутствии навыков дисциплинированного мышления», — так объясняет Лосев слабость аргументации Бродского. Это так. Но сформулированное Бродским в Нобелевской лекции было не логикой, а поэтикой — рядом пропозиций, являющихся верными в рамках его видения литературы и мира. Эстетика должна быть матерью этики, и в его случае так и было.