Читать книгу "Старая ветошь - Валерий Петков"

– Русский интеллигент отличается от прочих тем, что он не согласен – ни с чем! – объяснял Алексей своё поведение сослуживцам, чувствуя их молчаливое осуждение. Но в том, что сам он – интеллигент, у него были большие сомнения именно в части поведения и толерантности, терпимости. Хотя образовательный свой уровень он оценивал весьма высоко, и, возможно, именно из-за этой оценки и начинал образовываться перекос в сторону неприятия и откровенного бунта.

Алексей, как он говорил сам, «поднимал чёрное знамя анархии и свободы и лез на баррикады»! Очертя голову, не боясь сломать шею.

В такие моменты он удивлялся, ему было непонятно, откуда и когда, в какой момент жизни, сна, работы в нём произошёл этот перекос? Ведь вот ещё только мгновение тому назад он тонко понимал, реагировал и сопереживал проблемам начальника, а вот сейчас – он даже видеть его не может. На дух не переносит. И всё, что с ним связано, вызывает в душе, во всём возмущённом непонятными «токами» организме стойкое неприятие, до отвращения. Возможно, он запоздало начинал понимать, что это – не его дело, что он ошибся, легко «подписавшись» на очередную авантюру. В нём поднимался до невиданных высот дух революционных преобразований, острая жажда «смены декораций».

Как удивлялся его знакомец, попав в автоаварию:

– Самое поразительное – ещё секунду назад я, как все нормальные люди, сидел за баранкой, а сейчас, как мудак, стою в кювете и любуюсь на гору смятого железа!

Алексей понимал это состояние. Он и сам словно комкал испещрённый до непонятности правками, нечитабельный черновик и радостно вглядывался в заманчивую белизну нового листа сверху ещё большой, как ему казалось, стопки бумаги.

И вскоре уходил с высоко поднятой головой, возмущаясь, что его толком не оценили, не дали возможности раскрыться и самореализоваться.

Обычно от старта до финиша проходило около двух лет. Как-то он нашёл в «паутине» мнение американских социологов, которые доказали, что максимальная отдача работника исчисляется двумя годами. Потом – стагнация, загнивание и регресс. Это его примирило и обрадовало, потому что он сам пришёл к формуле, которую где-то за океаном долго изыскивали высокооплачиваемые американцы.

По прошествии короткого времени он ясно понимал, что бывший начальник – хороший человек, руководитель тоже неплохой, и рад был бы снова начать общение, но отношения были уже испорчены окончательно. При встрече с «бывшим» он переходил на другую сторону улицы.

Со временем он понял также, что с первого момента знакомства на новой работе сам давал повод ко всему происходящему позже. Необъяснимая сверхтактичность, надежда на то, что всё понятно и так. Особенно то, что касается зарплаты, специально говорить о чём-то ещё даже не стоит. Всё это в итоге приводило к первым моментам непонимания и неправильно оценённых авансов, которые раздавал он и которые надеялся получить на новом месте, но не уточнил про них, дополнительно не поинтересовался, пускал на самотёк, отмахиваясь, словно оставляя это нудное занятие другой, начальственной стороне.

Он спохватывался, но уточнять вдогонку казалось неприличным «шумом». Этого он терпеть не мог и старался всячески избегать, но молча досадовал и копил в себе обиду, пока не начинало переполняться, проливаться за край, сначала в колких замечаниях, а позже уже в резких отповедях, возникающих вроде бы ни с чего.

Справедливости ради надо сказать, что иногда его всё же посещала лёгкая зависть к Грише, старинному приятелю, который после восьмого класса пришёл на обувную фабрику на лето, подработать, да так всю жизнь и «тачал обувь». Не ведая искушений, ни на йоту не сомневаясь в правильности избранного пути, искренне удивляясь, что можно что-то ещё делать, кроме «пар и колодок»!

– А не есть ли это искомое счастье? – спрашивал себя Алексей.

Потому что с «младых ногтей» была ясность в добывании хлеба, меньше времени и нервов требовалось для этого, и, возможно, это приносило ощущение счастья. Мы не знаем, с какой стороны может прийти к нам счастье – вот и крутимся всю жизнь.

Он думал об этом всякий раз, взглянув на обувь прохожих, а поскольку все вокруг не ходили босиком, он частенько вспоминал Григория и размышлял:

– Здесь отсутствует «элемент творчества». Но так ли уж он необходим в каждодневной рутине? Возможно, как раз рутина и рождает в какой-то момент желание создать что-то новое. Для этого не обязательно другое время и новое место работы. Почему не может быть это всё и сразу, и вместе? Ведь «повторы» могут подвигнуть на желание что-то изменить в этой череде. Возможно, они не такие кардинальные, как у меня.

Бывало и так, что ему казалось, будто он в другой, не родной стране, в глубоком тылу, в разведке, надо выполнить задание, перейти к более сложному. Это внешне не опасно, но всё равно сопряжено с риском, потому что хоть и говорят все вокруг на одном с ним языке, но это всего лишь средство общения, как меню в скромной столовой с названиями блюд, которые надо есть, чтобы выжить.

Он вдруг ощущал себя эмигрантом, но как уехать и куда – не знал.

Он словно бы уезжал в экспедицию, понимая, что с детства ему знакомо именно состояние «относительного покоя», внутренне собирался, концентрировался на конкретном, высматривая его далеко впереди, но проживал один день, как будто находясь внутри мякоти большого плода, понимая к вечеру, что сегодня «сердцевина» могла быть и помягче.

Его одиночество было особого рода – от необходимости питаться, одеваться, оплачивать квартиру, телефон, немного тратить на себя, совсем немного. При этом оставалась чуть-чуть денег и времени, чтобы – жить. Однако он говорил себе в такие минуты:

– Свобода – это самодостаточность. Это – моя жизнь. Моё детство прошло в одной большой командировке, которая никак не заканчивается. Пока?

Он понимал, что сторонится новых дружб, а из старых достаточно тех, что зародились в молодости, сполна давали возможность насладиться плодами проверенных отношений. Не перемывать уже известное, а делиться тем, что по-настоящему стало им всем дорого за эти долгие годы, передумано, ценить немногословную значительность разговоров. Знание же привычек, пристрастий, слабостей друг друга, дат и юбилеев оставляло возможность сделать приятное: прощать ненарочное и второстепенное, собираясь не часто, но в радость, по случаю важному, под крышей «виновника» и вспоминая только то, что приятно в этой компании, щадя чувства друзей и радуясь этому давнишнему, добровольному союзу.

– Память не должна мешать нам жить.

Он не боялся неудобств, трудностей быта и неуюта чужого города. И только мысль о том, что вот эта работа, дорога и каждодневная маята даст возможность честно заработать немного денег, хотя бы недолго, но «по-человечески», прибавляла ему сил, удерживала в какие-то мгновения от острого желания бросить всё и уехать кда глаза глядят.

* * *

Над столом висела карта Москвы, пожелтевшая, скрученная, как старинный папирус, по углам.

Москва была похожа на огромный блин неправильной формы, очерченный кольцевой автострадой. С оспинками отдельных строений, припёкшихся к большим массивам парковых пробелов, в которые жидкое тесто не попало, скатилось на горячей сковородке: должно быть, когда-то был вулкан, на нём всё это изжарилось, остыло, возникло поселение. Потом город с пятнами зелёной пустоты и условными знаками различных объектов – приметы его жизни, неопрятной деятельности, зашифрованные в разноцветных символах, сжатые жёсткими габаритами масштаба, закатанные в плоскость глянцевой бумаги.